Весенний снег

- А ты не плачешь?

- Дак нужно.

Вера Михайловна в душе дивилась разумности сына:

"Какой бы из него мужчина вырос. Настоящий!,. Но они помогут".

Вся обстановка клиники, казалось, сам воздух утверждал ее в этой мысли, и каждый раз Вера Михайловна уходила от сына с верой в хорошее.

Дома ее встречала Виолетта Станиславовна.

Вере Михайловне здесь было совсем не плохо, но тягостно. Первые дни она старалась не обращать ни на что внимания, поглощенная устройством Сережи. Но потом ее стали раздражать навязчивость хозяйки, ее бесконечные советы и опека по всякому поводу: что одеть, как пойти, с кем и как говорить. Вроде бы Виолетта Станиславовна старалась все делать так, чтобы Вере Михайловне жилось лучше. Приглашала в кино, в театр, но потом, поздним вечером, рассказывала о своих добрых деяниях Алексею Тимофеевичу, как бы бравируя своим вниманием к гостье (а не услышать ее голоса, который гудел по всей квартире, нельзя было). Вера Михайловна слушала, внутренне сжимаясь от неловкости и унижения, чувствуя себя неуютно в этой просторной, роскошной и такой чужой квартире.

Но, к счастью, дома она бывала редко. И все это было ерундой по сравнению с тем чувством, которое она увозила из клиники, с той светлой верой, что вновь появилась в ней.

Нина Семеновна Ластовская была зачислена в клиническую ординатуру прямо с должности участкового врача. Она была счастлива. Она была рада вдвойне, потому что попала не просто в клинику, а в клинику профессора Горбачевского - кумира ее студенческих лет.

Еще с той поры, слушая лекции Олега Дмитриевича, Нина Семеновна мечтала когда-нибудь поработать под его началом. И когда ей выпала такая удача, она первое время даже не верила в нее. Все думала: не сон ли это, не ошибка ли? Не скажут ли ей завтра: "Произошло недоразумение. Вам придется перейти в другую клинику". Но проходили дни, и никто не говорил ей этих слов.

Нина Семеновна успокоилась, внутренне утвердилась и старалась прилежной работой оправдать счастье, выпавшее на ее долю. Приходила раньше всех, из отделения уходила самая последняя.

- Уде не появился ли у тебя кто? - шутливо спрашивал у нее муж.

- Появился. Его зовут Сережа. Фамилия Прозоров.

Ему пять лет. У него тетрада Фалло и вот такие великолепные глаза.

- Ну, это не опасно.

- Как раз опасно. Ему предстоит тяжелая операция. Выживают один-два из десяти.

- У тебя рука легкая.

- Но не я же буду оперировать. У меня еще нос не дорос. И Олег Дмитриевич не бог...

- Не бог, но божество, - прервал муж. - Но к нему я не ревную. К божеству не ревнуют. Оно - нечто эфемерное.

В ответ Нина Семеновна ничего не сказала. Для нее Олег Дмитриевич был вовсе не эфемерным, а живым и реальным человеком. Несмотря на свою обходительность и внешнюю мягкость, он требовал от сотрудников четкости, исполнительности и толковости в работе.

Он любил, чтобы на обходе ему докладывали ясно, доказательно, предъявляя анализы, рентген, электрокардиограммы и все, что положено предъявлять, обосновывая тот или иной диагноз. Он любил, чтобы история болезни была аккуратно заполнена, эпикриз своевременно написан, температурный лист красиво расчерчен. И не дай бог, если что-то было не так...

Если кто-либо из ординаторов или ассистентов чтото недоделывал, ловчил, выдавая старый анализ за новый, еще не полученный, или клеил одну бумажку на другую, или пробовал объяснить: то-то не сделано потому, что кто-то,-тогда Олег Дмитриевич переставал улыбаться, обрывал сотрудника на полуслове и подходил к больному со словами: "Попробуем сами разобраться.

Нас тоже кое-чему учили". Это было высшей мерой. На нее нарывались только новички или самые нерадивые, те, кому здесь больше не работать.

Нина Семеновна не относилась ни к той, ни к другой категории. Она благополучно минула испытательный срок и теперь тем более старалась.

Прошло всего десять дней, как в ее палату поступил Сережа Прозоров, а у нее уже были готовы все анализы и обследования. На очередном профессорском обходе она доложила об этом Олегу Дмитриевичу.

- Похвально,-отозвался он таким тоном, что это не прозвучало, как похвала.

Нина Семеновна тут же поняла свою ошибку: она все еще не могла войти в ритм работы клиники, все еще трудилась в темпе участкового врача. Там, на участке, трвбовалась скорость, там от быстроты зависело многое.

Иногда жизнь человека. А здесь, в клинике, жили размеренно, оставляя время для раздумий, для обучения студентов, для подготовки к операции, если она предстояла.

Самые беспокойные минуты наступали для Нины Семеновны после обеденного часа. Приезжали родственники. С ними нужно было говорить, отвечать на их вопросы, успокаивать, вселять надежду, повышать настроение, чтобы оно затем отразилось на настроении больных.

Чем умнее и опытнее врач, чем он тоньше, тем лучше устанавливает контакты, абсолютно необходимые в лечебном деле. Затаился человек, что-то, с его точки зрения, незначительное скрыл от врача - и диагноз не тот, и лечение пошло по неверному пути. Испугался человек, пошел на операцию со страхом-тоже плохо, тоже может окончиться печально, потому что одно дело, когда человек осознанно и смело идет под нож хирурга, когда он верит в необходимость операции, а другое - когда он боится, не верит, преодолевает себя или откровенно трусит. Получается совсем иная расстановка нервных сил, так необходимых для жизнеспособности организма.

В одном случае все мобилизовано на борьбу за жизнь, в другом - силы уходят на преодоление страха, на сокрытие его. А уж на успех лечения контакт особенно влияет. Если есть цепочка больной-врач-родственники, если она прочна и надежна, если по ней идет равномерный и положительный ток и напряжение его подвластно врачу, тогда виды на удачу возрастают.

А порвется что-то, запрыгает напряжение, замерцает лампочка жизни, вырвется из-под воли врача-и перегореть может.

Нина Семеновна обладала врожденным умением ла"

дить с людьми. Работа по квартирной помощи усилила вто умение, закалила его. Но сегодня... Сегодня она с опасением ожидала появления Веры Михайловны. Вера Михайловна человек чуткий. Она тотчас уловит и настроение, и выражение глаз. И потом, у них сложились такие отношения, при которых что-либо утаивать или хитрить нельзя. И все-таки Нина Семеновна схитрила.

Она рассказала, как было, но слово профессора "похвально", произнесенное им так, что оно прозвучало не как похвала, прокомментировала по-своему:

- Сережу подкормить надо. Очень он худенький..

Прошло четыре недели, как Вера Михайловна приехала в этот большой город. Она уже привыкла к своему положению и к ежедневным поездкам в клинику, встречам с врачом и сестрами, к разговорам с сыном и окружающими его ребятишками (они как бы заменяли ей школу и учеников, по которым она очень скучала); привыкла даже к гнилой ленинградской погоде, к промозглости, что поначалу пробирала ее до костей, привыкла к своим ежевечерним письмам то мужу, то директору, то Софье Романовне, к их ответам, которые она получала на главный почтамт до востребования. Привыкла к своей доле, ожидала результатов хотя и напряженно, но спокойно, с верой в хороший исход. К одному никак не могла привыкнуть Вера Михайловна-к своей жизни в чужой квартире. Вроде бы и неприхотливая она, вроде бы всякое видела и везде жила и уживалась, вроде бы и с людьми быстро сходилась, а вот тут никак не могла смириться с навязчивой опекой Виолетты Станиславовны, с ее подчеркнутым вниманием, с ее непременными докладами Алексею Тимофеевичу о проделанной за день работе. Это неприятное ощущение еще углублялось тем, что Виолетта Станиславовна постоянно намекала Вере Михайловне на ее провинциальность, на ее неосведомленность в тех или иных современных вопросах.

Однажды Вера Михайловна не удержалась, спросила:

- Виолетта Станиславовна, а вы давно в Ленинграде?

- Давно, с пятьдесят второго года. Скоро десять лет будет.