Литконкурс Тенета-98 (сборник рассказов)

- Да, ребята. Фь-ейчас на паромах пофти никто не еждит. Не то, фто прежде... Прямоевжей дорожкой польжуютшя. А окольная замуравела... Только вот вы, а до того неделю никого не было. А бывало раньфе...

Старичок мечтательно закатил глаза и принялся насвистывать какую-то азиатскую мелодию, резкую, протяжную и заунывную, которая вскоре оказалась прервана самым грубым образом: паром налетел на мель. Паромщик выругался по-татарски и раскидал кучу каких-то веников посреди палубы. Под ней оказалась переговорная труба, вроде той, что на знаменитой "Севрюге" из фильма "Волга Волга". Старик принялся орать в нее, в ответ послышалось что-то нечленораздельное даже с позиций татарского языка, после чего около левого борта вынырнул какой-то тип сине-лилового цвета, с обильной шевелюрой из зеленой тины.

- Фь-ейчас, братшы, Водяной нас стащит, дальфе поплывем.

- А скажите, дедушка, что это Вы все время присвистываете? полюбопытствовал Сквозняк.

- Жуб мне выбили, вот фто. Теперь по-другому не полушает-фь-я. Только это ражве фь-вишт... Вот раньфе, ш жубом - это был фь-вист. Деревья валил...

- А кто ж Вам зуб-то выбил? - не унимался Сквозняк.

- Да Илюшка, фулюган... Пошпорили мы ш ним по пьяному делу, уш не помню, иж жа шего, только он ка-ак двинет... Шилен был мужик, фь-вист мой выдерживал, а ведь вековые дубы ш корнем вырывало!

- А что фы сепе протез не сделаете? - спросил Глюк.

- Не ражрешают. Штобы нашаждения не портил... Да нишего, жить и так можно. Паромом жарабатываю, хватает. Мне много не надо, не то, что раньше, когда я увлекался худовештвенным фь-вистом... А ведь народ пошледнюю рубашку был готов отдать...

- Чтоб Вы посвистели? - уточнил Ежи.

- Нет, фтобы перештал, - на полном серьезе ответил паромщик, - Эх, хоть бы кто жжалился, фь-делал мне протеж.

Паром пристал к берегу, мы расплатились и поехали дальше.

- Напрасно ты, Хайнер, подал ему мысль о зубных протезах.

- А что?

- А то, что он еще чего доброго снова возьмется за свой художественный свист лесоповальный.

- А ты-то откуда снаешь?

- Ну, не знаю, как вы, а я его, кажется, узнал. Это же СоловейРазбойник! Зря его, что ли, так прозвали?

- Н-да... - Глюк принялся чесать в затылке.

Это была не единственная переправа на нашем пути, но дальше мы, уже не раздумывая, творили тоннели. И чтобы время не терять, и чтобы не сморозить лишнего. -==III==

У меня сохранились самые радужные воспоминания двадцатилетней давности от отличного отдыха вместе с родителями в Пицунде. Какой же это был славный край! На щедрой земле жили веселые гостеприимные люди, обилие приезжих давало им приличный и надежный доход, так что было приятно смотреть на ухоженные дома, увитые виноградом и окруженные фруктовыми деревьями. И насколько обидно было впоследствии видеть по телевизору те же дома разоренными и пустыми, когда местные жители вместо шампуров взялись за автоматы. Я надеялся, что хоть теперь увижу этот край цветущим, как в нашем мире в прежние времена. Увы, открывшаяся нашим глазам картина была безрадостной.

Шаги нашей избушки гулко отдавались на пустой улочке одного из пригородов Сухуми. За обветшалыми каменными оградами зияли пустыми глазницами выбитых окон покинутые дома. Сидевший на одном из заборов павиан тревожно закричал, завидев нашу избушку, и из заросшего сада, вереща, стали разбегаться его многочисленные подданные, которые до того беспощадно обирали одичавшие деревья. Как видно, обезьяны и разорили эти места, начисто лишив местных жителей всех видов на урожай, до которого они с безнадежным постоянством добирались первыми. А того равновесия, как например в Индии, где хватает и места, и питания и людям, и обезьянам, добиться, похоже, пока не удалось.

К счастью оказалось, что бедствие было локализовано на небольшой территории, которую люди отдали на откуп своим хвостатым пародиям. С севера ее ограничивали горы, с юга - море, а с запада и востока - заговоренная разделительная черта избирательного действия, через которую могли беспрепятственно проникать все живые твари кроме павианов и макак. По другую сторону этой черты я, наконец, увидел цветущий край.

Здесь еще ярко светило солнце, и сезон сбора винограда был на исходе, так что местные жители уже не столько работали, сколько веселились. Кругом царил один сплошной праздник, оглашая долины замечательным многоголосием, о котором все, конечно же, имеют представление. В каждой долине - свои песни, одна лучше другой.

Рекомендованная навигационной системой дорога на одном из перевалов оказалась перегорожена обвалом, и мы неосторожно остановились спросить путь в деревне с многообещающим названием Ахалшени.

Это оказалось весьма опрометчиво. Во всяком случае, именно эта остановка предопределила то обстоятельство, что последующие шаги избушки были неуверенные, заплетающиеся, я бы даже сказал: синусоидальные. Впрочем, на своих двоих мы передвигались не лучше. Воистину, гостеприимство местных жителей не знает границ. Мы оказались в Ахалшени часов в одиннадцать утра. Нас проводили к местному старосте, батоно Давиду, представительному старику, который единственный из всех немного знал общепринятый в этом мире язык межнационального общения - латынь. Он обстоятельно рассказал нам обо всех местных козьих тропках, после чего не терпящим наших робких возражений тоном предложил немного перекусить.

Я начал догадываться о масштабах того, что нас ждет, когда под большим тутовым деревом на главной площади деревни в ошеломляющем темпе появились столы, лавки и мангал. В какой-то момент я испугался, что зажарить решили нас, потому что со всех сторон начали собираться мрачного вида лица, как когда-то говорили, кавказской национальности. Но на шашлыки пошел молодой барашек, появились кувшины с вином, блюда со свежими фруктами... Мы и опомниться не успели, как оказались сидящими за этим обильным столом, с солидной горкой дымящегося шашлыка перед каждым из нас, с рогами в руках, полными благородного напитка рубинового цвета, дружно в меру сил и слуха подпевая прекрасному хору.

Между прочим, когда каждый голос ведет свою партию, подпевать гораздо проще, чем когда все поют одну мелодию: можно как угодно импровизировать, главное - правильно подхватить ритм, и не орать благим матом, а выдавать хоть сколько-нибудь гармоничные созвучия. Это все вполне по силам, если есть хоть минимальный слух. А после третьего рога уже и это совершенно неважно.

Дальнейшее я помню смутно. Помню батоно Давида, дирижировавшего дымящимся шампуром на фоне пламеневшего заката. Помню Глюка в свете луны, сидевшего бок о бок с местными парнями. Дружно раскачиваясь, они распевали что-то, причем Глюк пел по-немецки, а местные парни - по-абхазски, тирольское "Голарио" эхом раскатывалось по окрестностям, и собаки подвывали в ответ. Помню свой сольный номер, кажется, это было ленноновское "Let it be", причем так исполненное, что бедняга Джон, наверное, перевернулся в гробу, и тоже подвывали собаки...

Следующее утро прошло под девизом: "Привет с большого бодуна". Батоно Давиду пришлось отливать нас водой. Я надеюсь, мои друзья сумели объяснить ему, что до тех пор, как мы сели здесь завтракать со вторника на пятницу, у нас не было опыта столь тесного знакомства с местными винами. Про свой латинский я точно знал, что в моем нынешнем состоянии высказать что-либо в таком смысле было за пределом возможного.

Удивительно, но вода, которую лил нам на лоб батоно Давид, оказала поистине магическое действие: похмелье как рукой сняло, более того, я себя давно так бодро не чувствовал, как после этой водной процедуры. Поливая нас, старик приговаривал на латыни:

- Да, ребята, слабы вы против нашего вина... Ну, ничего. Сейчас живой водой оболью - голова и пройдет...

Живой водой! Я ткнул Сквозняка локтем в бок.

- Я слышал, не беспокойся, - ответил Ежи. Глаза его горели. Он вскочил на ноги и начал оживленно расспрашивать батоно Давида. Тот отвечал, сначала нехотя, потом оживился, не устояв перед напором обаяния моего друга.