Весенний снег

Она так устала от переживаний, от скрытности, от несвойственной ей замкнутости, от слез, что этот маленьч кий самообман был во спасение.

Прошла зима, полная напряженного ожидания. Она принесла единственное утешение: где-то там, в больших столичных городах, есть люди, которые пытаются оперировать "синих мальчиков". Действие это окружено тайн"

бтвом, о результатах его мало известно, а к тем, кто ёВершает чудеса, пробиться трудно. Никита по секрету От Веры снова написал в Минздрав.

Тем временем виновник всех беспокойств и терзаний Пока жил по-прежнему тихо и спокойно и за всю зиму больше не болел ни разу. Он все так же лепил из пластилина космонавтов, раз в день с бабушкой выходил из дому, почти не виделся со своим сверстником Володькой. Тому скучно было с Сережей; он ни на санках, ни на лыжах не может. В снежки и то быстро устает.

А снежную бабу давно слепили, еще в самом начале зимы. И снежную крепость тогда же сделали,

В эту зиму Сережа подружился с Пальмой. Обычно рыжая сука жила в пригоне или в сенях, и только в сильные морозы ее пускали под порог на кухню. А в эту зиму сделали исключение.

- Пушшай уж,-согласилась Марья Денисовна, бросая старую дерюжку под порог. - Стареет животина.

На самом-то деле она видела, как скучно парнишке, как он временами тоскует один, без живой души. Все взрослые на работе. Васятка в школе. Она по хозяйству крутится. А он хоть и смирный, хоть и тихий, и без капризов, а все без никого. Пусть хоть собака будет.

Сережа и в самом деле обрадовался Пальме, стал подходить к ней, разговаривать, гладить ее, сначала - когда никого не было дома, а потом при бабушке, при маме и папе, при чужих. И так как говорил он тихо, играл негромко, то никто и не обращал особого внимания на его игру с собакой. Все привыкли к этому. Только бабушка иной раз шутила:

- Ишь вон ты, как курочка. Курочка, значит, и собачка.

- Не-е, - возражал Сережа. - Я мальчик.

Иногда бабушка вслушивалась в разговоры правнука с собакой и поражалась их серьезности.

- А ты не бойся, ты со мной полетишь. Раньше собачка одна в космосе была, а ты со мной полетишь,

В теплые дни, когда выглядывало короткое зимнее солнце, Сережа просился:

- Бабуля, мы выйдем? Пальме очень хочется.

Собака, завидев, что он начинает одеваться, начинала повизгивать от нетерпения и постукивать хвостом по полу. Она быстро привыкла к своему новому другу и, если кто-нибудь из посторонних шутливо хотел схватить Сережу, угрожающе рычала, заступаясь аа своего дружка.

- Тс-с, Пальма, - приказывал Сережа и с гордостью смотрел на взрослых.

Как-то отец сделал из старого ремня ошейник, а из веревки изладил упряжку и сказал Сереже:

- Теперь Пальма будет твоей лошадью.

- Не-е, она мой дружок.

- А лошадь разве не друг?

Сережа согласился. Впрягли Пальму, усадили Сережу на санки. Никита подтолкнул собаку и побежал по дороге впереди. Пальма легко взяла с места и припустила за хозяином. Глаза у Сережи заблестели восторженным светом. Никита впервые заметил этот свет. "Это жизнь в нем. Жизнь!"

- Пальма! Пальма!-закричал он и помахал перед ее носом рукой, будто в ней кость была или кусок мяса.

Пальма летела что есть силы. Вдруг от крайнего зуевского дома отделилась серая кошка и, завидев собаку, нырнула за избу. Пальма кинулась за ней. Сережа кувырком в снег.

- Ничего. Ничего, - Никита подхватил сына на руки.

- А и не страшно,-сказал Сережа, хотя сердечко у него стучало так, что через шубенку было слышно его биение.

- Что случилось?-всполошилась Марья Денисовна.

- Да Пальма подвела,-объяснил Никита.

- Не-е,-возразил Сережа.-Это тренировка. Мы в космонавты подготавливаемся. Я по радио слышал:

надо подготавливаться.-

- О господи!-вздохнула Марья Денисовна и загремела ухватами.

Вера Михайловна знала, что сын играет с.собакой, но как-то никогда не присутствовала при этом. Но вот однажды она увидела эту картину. Сережа, как обычно, словно курочка, присел у порога, а собака доверчиво смотрела на него, будто понимала его слова.

- Вот я будто командир, - говорил Сережа. - Я буду править кораблем. А ты поглядывай, чтоб нас звезды не задели. Ну, поглядывай. Туда, туда.

Вера Михайловна вбежала в комнату, уткнулась в подушку и зарыдала.

- Ну что? Ну что? - успокаивал ее Никита, поглаживая по голове. - Ну ничего такого. Все ребятишки играют с животными.

- А он толь-ко с соба-кой, - объяснила она прерывисто.

- Ну что ты и себя и меня изводишь!

Вера Михайловна перекатывала голову по подушке и продолжала плакать:

- И пошто мне такое? И пошто?

Тот блеск надежды, короткий, как закатный луч, который появился после того, как она узнала, что кто-то пытается лечить "синих мальчиков", давно исчез. Мгновенная вера в чудо прошла. Ощущение обретенного счастья, ощущение того вечера, когда они с Никитой сидели в темной комнате у подернутого ледком окошка, развеялось, как дымок от спички. Верой Михайловной вновь завладело тяжелое, прочное, беспросветное ожидание неминуемой гибели своего ребенка. И беспомощность.

Пожалуй, это больше всего угнетало ее. Собственно, два чувства были взаимосвязаны: сознание безнадежности и беспомощность перед приговором судьбы. Она ненавидела себя за беспомощность, потому что была энергичной, сильной, всю жизнь верила в хорошее, в благополучный выход из любого тупика. Но сейчас, в самом важном для себя случае, она ничего не могла поделать.

ничем не могла помочь, потому что знала: выхода нет.

Сереженька обречен. Она задыхалась. Ей нечем было жить, а жить было надо. Прежде всего для него, для обреченного судьбою сына. И не только жить, не просто жить, но и притворяться бодрой, спокойной, чтобы оч, Сереженька, Никита, бабушка, родные, соседи, товарищи по работе, чтобы ее ученики не знали, как ей плохо, как ей горько, какое душевное голодание испытывает она.

И не день, не два, а месяцы и даже годы. Порою ей казалось, что она не выдержит, свалится где-нибудь по дороге к дому, уткнется лицом в снег и застынет в чистом поле. Но тут она вспоминала глаза сына, большие, взрослые, глядящие на нее с доверием и надеждой, и брала себя в руки, и снова притворялась-жила и работала, как будто так и надо, как будто ничего не произошло.

Со временем она вроде бы привыкла к своему состоянию, и окружающие привыкли к изменениям, которые произошли в ней, к тому, что она стала замкнутой, неразговорчивой, хмурой, к тому, что она будто бы спешила домой и вместе с тем не очень спешила-щла медленно, заходила по дороге в лесок, стояла, прижавшись к березе, и смотрела куда-то вдаль, на запад, словно ожидала оттуда доброй вести, радостного света.

Но добрые вести все не шли, все приходили однозначные ответы: "не можем", "не берем", "не лечим".

И из той столичной клиники, на которую они возлагали надежды, тоже пришел отрицательный ответ: "На лето закрываемся, А с осени переходим на другую тематику",

Каждое такое безнадежное письмо оставляло след на лице Веры Михайловны, прибавляло новые морщинки. Она уже будто бы и смирилась со своей судьбой, хотя все ее существо протестовало против черного приговора^ Но что она могла поделать? Если бы ей сказали: войди в огонь, дай себя изрубить на кусочки, отдай всю свою кровь по капле-она бы пошла на это, согласилась бе?

раздумья, ни на секунду не поколебалась бы, не дрог"

нула, а посчитала бы за великое счастье это самопожертвование. Но никто не говорил этих слов, не делал таких предложений. А она устала надеяться, вернее, играть в надежду.

Один Никита не отступал, продолжал писать письма и получать ответы на Медвежье тайно от Веры. Но и ему ато не проходило даром. За одну зиму у него побелели виски, как будто сильные морозы оставили свой след в его волосах. Но все равно он продолжал твердить: "Не может того быть. Пишут же. Есть, говорят, такие врачи. Делают операции, спасают. Все одно ухвачусь за ниточку" Иногда он пытался шутить: "А я как паучок. Меня скинут, а я - цоп за паутинку".