Цвет и крест

И напрасно я в своей совести искал небеса, чтобы оттуда посмотреть и увидеть в этих поносимых людях правду человеческую. С высоты первого неба я увидел правду царскую, но она оставалась тем, что она есть. С высоты второго неба я увидел ужасы войны, голода, я увидел слабость и попустительство людей, взявшихся за власть после царя, но они, эти люди, оставались тем, что они есть. И с высоты последнего, доступного мне неба, я увидел в них диалектика-женщину, рассуждающую о том, что можно только любить и ненавидеть. Она, эта усатая женщина, на всю мою страсть земную отвечает холодно:

– Вы на каждом шагу делаете логические ошибки!

Я овладеваю собой и начинаю следить за ее диалектикой, ловлю ее на ошибках, она ловит меня, и вот где-то на стеклянном небе занимаемся мы с усатой женщиной диалектикой, а внизу возмущенная, исстрадавшаяся земля ожидает нашего решения.

Вспоминаю теперь, где я в жизни, которая называется «действительной», видел усатую женщину, и вот вспомнил: видел я ее в кулуарах Совета Республики, в споре с единственным настоящим мужиком, бывшим в Совете. За причину нынешних аграрных погромов усатая женщина считала нерешительность правительства, нужно немедленно мужикам передать землю.

– На что сейчас мужику земля, – возражал мужик, – теперь земля скоро покроется снегом, а через три недели хозяин земли – Учредительное собрание распорядится.

И сделал скачок от избытка чувств:

– Вы, сударыня, в земле ничего не понимаете, а находитесь в Совете.

Она отвечает:

– Вы не понимаете в земле, я больше вас понимаю.

– Я землю, сударыня, с малолетства пашу.

– А я знаю и говорю.

– Не говорите, а только плесень сушите! Говорить можно что угодно: языки мягкие.

Мужик взбушевался и пошел, и пошел, а усатая куда-то исчезла. Мы потом успели и закусить в буфете, и чаю напиться, а мужик все стоял на своем месте и бушевал.

Так, я думаю, тем все и кончится: усатая женщина улизнет за границу, ей не будет стыдно, совесть у нее тоже диалектическая, а мужик будет крыть дубинкой, попадая совсем не туда, куда нужно.

И еще бы не крыть: разве, в конце-то концов, русский народ всю правду видит в прибавке полдесятины чернозема, разве в этом причина?

Если даже и сбудется обещание: народу будет в изобилии дан хлеб, земля и мир этими людьми, захватывающими престол властителей, все равно настоящий избранник народный скажет им:

– Порождение ехидны!

Потому что наш народ верует, исповедует, что не единым хлебом жив человек.

Смех обезьян (из дневника)

28 октября

До выступления большевиков, проходя по Невскому возле Мойки, мы еще любовались деревьями с нежелтеющими листьями, не знаю, какие это деревья, каким чудом сохранилась их зелень до конца октября, трагическая, прекрасная зелень.

После выступления большевиков я не замечаю этих деревьев и ничего не знаю о них. Любил я еще, заметив коротенькую очередь возле табачного магазина, зайти и купить лишнюю четверку в запас. Теперь никаких запасов не делаю, ни табаку, ни хлеба, ни бумаги, теперь мне все равно.

Расстрел Зимнего дворца, где были представители русской демократии, витающие здесь сказания об умученных женщинах батальона смерти, защищавших Временное правительство, речи Троцкого о бескровности второго переворота… – мне совершенно ясно, мы завоеваны.

Полубезумный офицер в трамвае истерическим голосом заявляет публике:

– Мне все равно, я присягал царю, присягал Временному правительству, если меня заставят опять присягать, то хоть турецкому султану, мне все равно.

Мы завоеваны, последнее оружие, принятое нами, русской демократией, от наших великих учителей, отвращение к насилию, к смертной казни находится в руках Троцкого: после его слов о «бескровности» переворота, нельзя без чувства гадливости употреблять это слово. Бессильно всякое слово, потому что, произнося его, мы смешим хор обезьян. Скажите слово «земля», наш символ единения трудящихся, и вам скажут то же слово как символ разделения. Вы говорите «воля», вам отвечают таким же словом и закрывают вашу газету. Счастье наше, что слово «женщина» не попало в демагогический лексикон и женщин мучили не принципиально. Так и нужно записать, что путь к Интернационалу лежит через труп русской опозоренной женщины. Чистенькие интернационалисты, конечно, теперь не с большевиками, они теперь моют руки.

Для шумящих теперь на царском троне большевиков совершенно ясно, что лучше: десант немцев или генерал на белом коне, конечно, немцы, и они откровенно, стреляя и мучая демократию, прут на это.

Как же мы теперь будем вести себя, у кого искать опоры и защиты, не становясь в положение чистеньких интернационалистов, умывающих руки?

В себе самих, друзья мои, умрем, но не предадим отечество ни большевикам, ни немцам, ни генералу на белом коне. В конце концов народ пойдет за теми, с кем останутся величайшие герои русского духа и через нас наш путь на Божий свет, а не через умученную русскую женщину под смех обезьян.

Убивец (из дневника)

Дворянин Ульянов-Ленин затеял в крестьянской России пролетарскую республику, и нет ничего ненавистней ему, наверно, Учредительного собрания, которое он называет мещанским.

Так можно и назвать момент этого столкновения: война дворянской затеи с мещанской республикой. Пролетариат, я думаю, тут почти не при чем, разве лишь постольку поскольку он введен в заблуждение.

Не нужно быть большим художником, чтобы заметить в первые же дни выступления на лицах простых людей, солдат, матросов, рабочих какого-то смущения, будто венчик преступности окружал их лица, будто каждый из этих людей смущенно созерцал видение Раскольникова, этого таинственного мещанина, который каждому из них говорил:

– Убивец!

Я спрашивал для проверки себя множество знакомых, между прочим, и одного из лучших живописцев-художников, и все они в один голос отвечали, что видели также этот венчик преступления и наказания вокруг лиц простых, закруженных дворянской затеей людей.

Конечно, я не в сословном смысле употребляю это слово – «дворянская затея» и мещанство тоже принимаю не по Марксу, тут все в оттенках быта нашего русского, нашего непосредственного взора, ясного зрения. Что бы там ни говорили настоящие ученые люди и дворянские записи, а преступление Ленина дворянское и наказывать будет его мещанин.

– Убивец! – скажет мещанин.

Чем ответит Ленин, я не знаю, может быть, бросится на свой меч, или перекочует в Европу, или поймает его наш Порфирий. С первого же дня его выступления мы почувствовали, что это вор.

– Вор! – первые сказали чиновники.

Государственные учреждения престали работать, и все увидели, что это не министр, а вор, голый вор.

С этого момента все эти сочиненные классовые перегородки упали, все партии закричали:

– Убивец!

И все, от черносотенцев до интернационалистов, стали мещанами.

В оправдание своего поступка большевики обыкновенно говорят: «А вы разве не той же силой действовали, когда свергали царя?» Логика Раскольникова, – по существу ответить невозможно на этот вопрос. Но тогда, во время свержения царя, я сам сидел в министерстве и видел я, с какою радостью принялись тогда за работу чиновники и как они восторженно приняли нового министра. Теперь же в министерство будто заноза впилась, и тело учреждения стало нарывать и пухнуть, там был румянец, тут опухоль.

Можно ли злобно сказать французское слово «авантюра», если у русского человека существует столько специальных ругательных слов? А я слышал на Невском, как один маленький чиновник, Акакий Акакиевич, с искаженным злобой лицом, под выстрелы пулемета, крикнул большевику-рабочему вместо «убивец!»:

– Авантюра!

И большевик с холодной злобой, как затравленный волк, ответил:

– Я обращаю авантюру на вас!

Он хочет этим сказать, что «авантюра» порождена в недрах этих же теперь так напуганных людей, как проституция, в конце концов, исходит из спальни дурных супругов.