Цвет и крест

Как ни унизительно это голосование, когда одна из партий стоит над душой с пулеметом, как волк у стойла овчего, и требует, чтобы смирен был человек, как овца, а все-таки проголосовал и будто разговелся, возвращаюсь домой с облегченной душой. Конечно, дома ожидает меня посылка с сухарями, пшеном и коровьим маслом. Размочил я сухарь в чаю, и какой сухарь! Из той ржи сделан сухарь, которую я своими руками из лукошка сеял, и землю пахал своими руками, и косил, и возил, только уж на мельницу зерно свезли после меня. Стал я есть сухарь и прислушиваться к себе: не пройдет ли пережитое летом теперь в каком-нибудь ясном и полном своем значении. Но так густо время, так много всего, что не мог я ни на чем на одном сосредоточиться. Только вспомнилось почему-то про овец. Вычистил я раз одно стойло и перегоняю сюда овец из грязного. Станет у порога чистого стойла одна овца, подумает что-то, покажется ей как-то не так и назад, и как передовая овца назад – шарах! все в грязное стойло. Раз, и два, и три так, измучился вовсе с глупыми овцами и вдруг, с досады, хватаю одну овцу, швыряю в новое стойло и сейчас же все овцы – шарах! в новое стойло.

Вспомнилось мне это после выборов и так молюсь я о человеках:

– Господи, схвати одного и перешвырни, как я передовую овцу, в новое чистое стойло.

Князь тьмы (из дневника)

14 ноября

Пришел сегодня ко мне простой человек и такими словами сказал о нашей беде:

– Цари наши не думали о человеке, их дело было собирать вокруг себя как можно больше земли и морей. Задавила земля человека, и вдруг он встал, встряхнулся, и царь пал. Тогда все бросились разбирать по карманам рассыпанное царство, а то, из-за чего свергли царя, про человека забыли. Так и осталось славное русское царство на время и без царя, и без земли, и без человека.

И еще сказал мне гость:

– Смирение русского народа достигло последнего предела, оно перешло по ту сторону черты, за которой нет креста: народ отверг и цвет свой, и крест свой и присягнул князю тьмы Аваддону.

– Что же нам делать? – спросил я. Он ответил:

– Нужно собирать человека, как землю собирали цари.

– Французского? – спросил я.

– Нет, нашего, русского человека, в русском, думаете, нет человека – есть! только теперь он невидимый.

Посещение фараона (из дневника)

16 ноября

Он вошел одновременно с моим приятелем, и я подумал, что тот ввел его, усадил неизвестного в кресло, и – что значит влияние чужого человека! – разговор наш от искусства сразу перешел почему-то на политику. Разговаривали, конечно, о том, кто виноват в корниловщине и, значит, в большевизме нынешнем, Керенский или Савинков.

Раздражало меня, что гость мой весь этот сложный исторический факт хочет понять как-то нижним чутьем, что ему более важно знать, в какой комнате находился Львов, когда Керенский по телефону разговаривал с Корниловым, чем непосредственная психологическая догадка нас, современников и участников.

– Никто не виноват, – сказал я, – один хотел спасти Россию, опираясь на демократию, которая вся в трещинах, и провалился в трещину, другой сказал: «Я спасу Россию!» – и запутался в сетях, всюду расставленных на случай появления чуда и возникновения нежданного «я».

– Оба хороши! – оборвал меня гость, – но мне нужны документики, так вы, стало быть, ничего не знаете…

Раскланялся и вышел.

Сейчас же спросили меня, кто это был. Я не знал, и тот, с кем он вошел, тоже не знал, и как его фамилия, и чем занимается, и зачем он приходил, – никто ничего не знал. Переглянулись, накинулись на меня: как это так, да можно ли пускать, такое ли время.

Из всего, что говорил неизвестный гость, выходило разное, одни поняли, что это большевик, другие – сотрудник Родзянко, третьи вспоминали, что он ссылался на свои занятия в Исполнительном комитете, четвертые – у кооператоров.

Кто же он такой?

Ответ давно вертелся в уме и вдруг соскочил с языка:

– Фараон!

Очень возможно, что это не был «фараон», но создалось настроение совершенно такое же, как во времена уже забытой нелегальной жизни. И будто посетил нас очень хорошо знакомый покойник и, вложив наши персты в свои раны, сказал, что воскрес и ныне жив.

Восемь месяцев этого не было и теперь стало, как раньше, и восемь месяцев, будто восемьсот лет прошло. Пусть это не фараон, но если мы так чувствуем себя, то значит, он воистину воскрес и всюду является, и контрреволюция, незаметно для нас, уже совершилась.

Кто-то из нас сказал:

– Вот, вероятно, и царь как-нибудь так же просто явится в незакрытую дверь, без рекомендации и непременно пешком, потому что место, в которое привели нас большевики, как раз и есть то самое, куда царь пешком ходил.

Невидимый град (из дневника)

Сегодня ночью в три часа стучат в мою дверь (звонки не действуют).

– На дежурство, пожалуйте.

– Разве еще существует дежурство? объявлен гражданский мир.

– Пожалуйте!

Смена состоит из одного меня, потому что больше никто не хочет идти на дежурство. Винтовки больше не дают: одну украли, две испортили, остальные спрятали под ключ. Я один хожу у ворот, даже дворника нет, он тоже не дежурит: зачем дворнику сидеть в воротах, если там барин сидит. На лавочке дворника, возле копчушки (электричество не действует), без оружия, не имея даже ключа от ворот (дворник ключа не доверяет), дремлю я, последний воин нашего дома эпохи гражданской войны, и думаю я о керосиновой копчушке.

В моем воспоминании война с Германией начинается керосиновой копчушкой: староста, сняв стекло с копчушки-лампы, держит печать и потом прикладывает ее к бумаге, извещающей население о мобилизации. И потом, словно от огонька этой копчушки, такой великий пожар разгорается: и ужас, и восторг, и падение первое, и падение второе, и третье, тоже, тоже. Краткая вспышка революции – и новое глубочайшее падение, и под самый послед окончательное унижение, позор подворотный с керосиновой копчушкой гражданского мира. Копчушкой началось, копчушкой и кончается.

Невеселые мысли, последние мысли, за которыми должна последовать смерть, или начало жизни совершенно иной.

За воротами шумит очередь: с девяти вечера, всю ночь, до утра, дожидаются хлеба. Там вьюга, здесь затишье, и керосиновая копчушка не дрогнет. Какая-то полузамерзшая старушка гремит ручкой ворот, здешняя жиличка, просит ради Бога впустить ее во двор обогреться. Но ключа у меня нет, а электрический звонок к дворнику не действует.

– Христа ради, сходите к дворнику! – просит старушка.

Я, бесплатный, последний воин нашего дома эпохи гражданской войны, пробираюсь к спящему в тепле, получающему хорошие деньги дворнику и прошу у него ключ.

– Нет вам ключей: винтовки испортили, ключи испортите.

– Тогда сам стой и отворяй двери сам: я денег за это не получаю.

– Да, буду я там кипяток кипятить!

Старуху он все-таки впускает с ворчанием и опять отправляется спать.

Последний бесплатный воин, сижу я без ключа и без оружия, псом подзаборным, и думаю о России, которая скрылась теперь и стала невидимой. Последнее нахожу спасение: уйти и скрыться в невидимый град и оттуда вернуться не с поломанной винтовкой и керосиновой копчушкой, а с пламенным, разящим мечом.

Вторая продрогшая в ночной очереди старуха робко шевелит ручкой ворот и просит:

– Сходи, ради Христа, сходи к дворнику.

А мне вспоминается другая старуха Татьянушка, из скитаний моих в тех краях, где скрылся град наш Китеж. Говорила мне там старуха Татьяна:

– Сходи, сходи на Светлое озеро, поклонись граду святому Китежу. Неси, неси, дитя, в пустыню сердце изможденное, не виждь прелести мира, беги, аки зверь дикий. Затворись в вертепе, и примет тя пустыня, яко мать чадо свое. Только не оглядывайся.