Виктория

- А ты Сафрона-то, деда сваво помнишь? - толкнула она локтем Вику.

- Как вы все видите? - удивилась Вичка, - Вы ж не знали, что я тут по леву руку. Помню я деда Сафрона, помню. У вас еще тогда собака была, Трезор, что ли.

- Гляди ты, помнит, - ахнула старуха и призадумалась, проговорила только, - Помер в том году, не дожил. Голодно там было, всех собак съели. Возвращаться пешком пришлось. Почитай, сорок километров голой мерзлоты.

- Вечной? - спросила Виктория, вспомнив, как Плахов рассказывал им про Заполярье, - Это где же вы жили? Там разве можно жить?

- Вот там и жили, за полярным кругом. Жить нельзя, а жили. Живучий народ, скажу я тебе.

- Кто - советский?

Старуха подумала, нехотя пошевелила рукой, описав под шкурой круг:

- Вообще человеки! Земля там, скажу тебе, звенит, как камень, а в небе узоры. Только такая бесконечность и есть самая бесчеловечная тюрьма: пытка пустотой и безнадежностью, понятно?

Вика представила край Земли и кивнула:

- Все чужие, да?..

Плахов всматривался в темноту, тут еще запорошило, он загородил варежкой лицо, глаза.

"Все, решено, - говорил он себе на обратном пути, - Завтра с Марьей разговор устрою. Нечего бабе жизню коверкать. Пускай себе мужа ищет. Вот хоча Тихона подбирает." Он знал, что ему не дадут спокойно жить, Жихарев подбираться к нему не торопился, оно-то и было подозрительно. Иван Петрович уж стал, как волчок, крутиться на улице, ища слежку, спокойно спать не мог. Дошло до него, что пацанва к директору на доклад бегает, а тот уж в управе излагает все в красках, что сказал Плахов, как сострил, как Юрку Толстого великим советским реалистом нарек. Видать, собрали уж компромату возок и маленькую тележку.

Плахов давно собирался в Киев вернуться, в газету податься иллюстратором, может, и в школу примут учителем рисования, но что-то держало его здесь, что-то держало, но не Марья. У той одни страсти на уме, любила она его, но еще больше любила страдать, ревновать, плакать: нервозная баба, все у нее чрезмерное, как бег с препятствиями.Плахов в последний раз обернулся, запутался, не различив своих следов в метре, пошел не глядя вперед и все спрашивал себя, зачем это он Викторию с Толстым за одну парту посадил, что это ему тогда, зимою взбрело в голову. Вика с тех пор изменилась очень. Как каменная сидела она на уроках, руки не тянула, вызывал к доске - молчала. Да и Юрка боялся на нее смотреть, видно было, что у него шею заклинило, только вперед и глядел, а на самом деле - в себя.

Оно и верно, что по молодости в крови такие бурные потоки бурлят, что сам черт их не распутает, куда уж ему, старику двадцатипятилетнему.

Тихон в последний момент взялся забесплатно отвезти Сориных на их же лошади, с уговором, что заберет ее себе, в Устянскую. Проезжали станицу понизу, вдоль речки, да и домов видно не было: сплошь мгла.

Вскоре снова выехали наверх, перед ними простиралось голубое поле, а справа, откуда-то из-под обрыва, выполз и поджимал дорогу старый Устинский лес, дубровник.

Тишина вокруг стояла такая, что хруст снега под копытами лошади, толстоногой белобрысой водовозки, разлетался на десять верст вокруг, ударялся о стену леса, то чернеющего поодаль, то набрасывающегося на процессию всеми своими костлявостями, возвращался с примесью других звуков: лесных, вспархивающих, трескучих. Но все равно, это была мертвая бездонная тишина. И никакой шорох не нарушал этой тишины.

Скоро глаза начали уставать от темноты, надоело бесцельно приглядываться, стараясь различить, не стоит ли в кустах лихой человек, не бежит ли наперерез по полю матерый волк.

Вика перевязала платок, накинула на бабку Матрену шкуру повыше, под самый подбородок. Все молчали, Матрена Захаровна сопела по-стариковски. Вика покачивалась, рассматривала белую Луну, сверкающие редкие снежинки, словно пыль в солнечный день, освещенные ярким светом, горящие изнутри. Кое-где на склонах оврагов снег совсем сошел, оголил землю, проталины пугали ее своими причудливыми, неожиданно-одушевленными формами. Заледеневшая прошлогодняя полынь, багульник, высокий тростниковый камыш в канавках - все это звенело, мертво покачиваясь на ветру. Впрочем, ветра не было, только поземка, да и то теплая, весенняя. Чувствовалось, что весна не за горами - в воздухе даже ночью плавали волны, ручейки, струи тепла, целые пласты теплого дыхания, и Вика думала, что этот воздух, этот объем ласкового тепла пришел к ним на Кубань из далеких южных стран, например, из Африки или из Индии, она воображала себе диковинных папуасов, высокие голые стволы тропических пальм и замутненные коричневые воды Нила.

Странно, но о Плахове она больше не грустила, проверила себя "на физкультуршу", сердце не разорвалось от ревности, как это частенько случалось там, дома. Она припомнила, как на днях дала списать Юрке контрольную по математике, и как он улыбнулся ей, а у нее совсем по-новому, совсем как-то умиротворенно и мягко екнуло сердечко. Ей тогда мгновенно захотелось сладко зареветь, но она только прыснула в ответ на его благодарность, отмахнулась.

Она стала представлять себе новую школу, новых друзей, новый просторный городской дом с цветами в вазах и кошкой, стала представлять, какой будет новая жизнь, и наконец заснула, а заснув, проспала до самой станции, до самого райцентра.

В поисках спасения и веры

Матрениных монет хватило до Ростова и в Ростове еще Василий бегал в ювелирный, обменивал на советские рублевки. Да тут выпала возможность подлечить старуху. Ведь она была не от старости старая, а от хвори и тяжелого неженского труда, не смерть ее звала, а жизнь мучила.

Брат дал на обустройство в новом месте немного денег, скопленных им на мотоциклетку, работал он в Облсовнархозе, по деревообрабатывающей линии.

Через пару дней сторож привел к Сорину-старшему в дом участкового. Тот проверил у Василия документы, ничего не сказал, ушел задумчивый.

Дни стояли теплые и в городе уже сошел весь снег. Начали просыхать крутые мощеные булыжником узкие улочки и стены домов, из открытых дверей лавок запахло карамелью, а зазывающий прохожих парикмахер с первого этажа разбрызгивал в воздух дурманящий пронзительный одеколон.