Дневник ангела

Наверно, в этот миг вся улица смотрела на нас. Мне было приятно это осознавать и все-таки - некое чувства стыда шевельнулось во мне. Я крепче прижал её к себе и она обняла меня ногами.

- Я тебя хочу.

Прошептал я. Услышала?

Быть может; вдруг - укусила мне мочку уха, и я...

- И ты? Ты её, конечно, уронил?

Поинтересовалась кукла.

- Нет, отчего же, она успела вспрыгнуть на цветочную тумбу и показать мне язык.

- Очень красиво. А ты?

...Мы шли к железнодорожному мосту через Девичье поле, минули Новодевичий пpоезд, а у монастыpя спустились по лестнице к воде, к смешным скульптуpкам "утка с утятами".

- Я называю их: "переход к горизонтальному полету".

- А это тогда - Джонатан Ливингстон?

- Точно.

Мы шли к железнодорожному мосту, уже даже не знаю, - почему. Я обещал ей показать этот мост? Не помню. Почему тогда? С него был виден закат. Роскошный закат над Воробьевыми горами. С него видна была вся Москва. Кремль, Университет, ослепительная рябь реки, но не только же это...

- ..."Александрина" записывалась здесь, вот на том берегу пруда, у стен, у самой воды. Лай собак, крики детей, звон колоколов и грохот электричек дали мне созвучия и ритмы для "Александрины"... Здесь, кстати, и Андрей Белый писал свои "симфонии".

- Ты хочешь сказать...

- Да, для меня это очень важно; - если он что-то здесь оставил? Нет, не для меня, конечно, но - вдруг? Те же ведь колокола, дети, собаки, даже поезда были. Ничего не изменилось. Или - я так хочу, чтобы ничего не изменилось. Ты как думаешь?

- Наверно, уже поздно.

- Ты о чем? Да, наверное. Ты не замерзла?

- Немножко.

- Вот накинь-ка; хорошо, что я такой мерзляк, всегда с собой какой-нибудь шарф. Пойдем к метро...

- Ага.

- ..."Университет"?

Она почему-то обрадовалась.

- Пойдем.

...Они шли через мост. Через настоящий, древний, построенный ещё в начале века, железнодорожный мост. С грозными башнями, на которых значилось: "1905", "1907".

Ударил колокол.

- Представляешь, вот по этому мосту ходил Андрей Белый, может быть, даже слышал этот самый колокол. Что с тобой?

- Красиво. Туман...

- Да. Спустимся?

- Давай.

- Погоди, постой; поезд идет.

- Пойдем.

- Ты что, испугалась, не бойся.

- Обними меня.

Они стояли, прижавшись друг к друга, а под ними дрожали, ходили ходуном, стальные конструкции моста, мост словно раскачивался, готовый сорваться вниз - с ними, с вагонами товарняка, с какими-то случайными прохожими, торопящимися миновать грохочущий мост, с туманом над пешеходными дорожками вдоль берега реки, с колокольным звоном, с криками чаек над водой...

Поезд пронесся мимо.

- Я всегда почему-то любил этот железнодорожный запах. Прыгнем вниз?

- Да. Ты ведь никогда меня не отпустишь?

- Вот просто так, "да" - и все?

- Я люблю тебя.

*

- И как?

- И никак.

Мы постояли так ещё минут десять, а потом пошли к Воробьевым горам, туда, вниз, в туман.

Там горели фонари и пахло прелыми листьями.

- Зачем ты мне это все рассказываешь?

- Ну, так, не знаю, а что?

- Ты издеваешься, да? Если я кукла...

- Не понимаю.

- Все ты понимаешь...

- Что?

- Все ты понимаешь.

Эти куклы все чем-то похожи; чем?

Спас меня от разговора о понимании телефонный звонок. Звонила Машенька. Ее родители уехали с ночевкой к родственникам в деревню, и она приглашала меня к себе.

- Я звонила полчаса назад, никто не подходил.

- Я не слышал. Как там у вас - воду включили?

- Да; вчера.

- О'кей, плескаться, значит, будем у тебя, вместе. Сейчас, только чай попью - и выезжаю.

- А чай пить обязательно?

- Еще бы. Я быстро. Целую, до встречи.

Вернулся в комнату, к кукле. Кукла сидела на подоконнике, мрачная, поджав губы, она рассматривала узор на ковре.

- Ну, и что было дальше?

- Когда?

- Вы спустились с моста и пошли к Воробьевым...

- Я сейчас уезжаю, к Машеньке, я потом ещё доpасскажу.

- Нельзя мне такие истоpии pассказыавать. Непpилично это.

- Так я поехал?

Эту фразу глупая кукла, кажется, пропустила мимо ушей.

*

/июль 1997г./

- Назови меня.

Она просила?

- Назови...

Нет, она молила, она - хотела, чтобы я назвал её тем самым ненавистным ей человеческим именем.

Но ведь куклы не меняются.

"Я ведь тебя полюбил, потому что ты не умеешь меняться! Что случилось?"

- Я устала.

Ты изменилась!

Я отшвырнул её от себя: будто она предала меня.

- Ты ревнуешь?

- Сейчас, разбежалась.

- Заткнись, дура, карлсон недорезанный.

- Почему ты кричишь?

- Ты дура.

- Ну и что?

- Я тебя выброшу обратно на помойку.

- Вы никогда не любили друг друга.

- Много ты знаешь о любви...

- А ты?

- Отстань, я устал.

- А ты в самом деле ненормальный. Ты же разговариваешь сам с собой. Это ведь себе ты говоришь: отстань.

Он пожал плечами и отвернулся.

- Ну любили вы "Битлз", ну тусовались на вашей "Стреле", ну читали Крапивина, слушали вместе "Би Джиз" и Кашина - и что? Неужели ты думаешь, что вас нечто связывало? Нечто настоящее... Другое дело - Вероника, она...

- Не смей лезть в мои мысли!

- Ты из своих мыслей сделал дышло, милый...

Набралась словечек.

- Заткнись

- Как угодно, кстати, а где твое чувство юмора?

Мы - дети pеки, ангел и единоpог. Войны больше нет, остались только мы; и мы смотpим дpуг на дpуга без сожаления, без состpадания, без стpаха и тоски: ангел и единоpог - вечный сон снов. Зачем я ей рассказал свои сны? Почему? Теперь, когда уже, кажется, все равно, теперь - можно себе позволить: анализировать.

- Секс? Секс везде одинаков, любовь - разная.

- А Вероника?

- Не смей! Заткнись! Ты ничего о ней не знаешь!

- Где уж мне...

- Ты дура.

- Созданная на радость людям...

- Я ненавижу эту "радость людям"!

- А Вероника?

- Заткнешься или нет?!

- А, ты разозлился, значит, в тебе просыпается нечто человеческое.

- Заткнись, она никогда бы не позволила бы себе...

- Ты урод, писатель. Ты вспоминаешь о девушке, которую, может, как раз в это время кто-то, кто, несомненно, лучше тебя...

- Ну?

Итак, мне было уже все равно. Я знал: кукла несомненно сможет сделать мне больно, наговорив кучу всевозможнейших пошлостей, я картинно пообижаюсь, но потом - прощу её. Мне некого больше прощать? А ведь она права. Мне должно быть больно. Я хочу, чтобы мне было больно. Словно все равно - как, какой мыслью, каким чувством - вернуться в то невыносимо бездарное прошлое, которое не сделал будущим - сам...

- Ну, давай, кукла, выкладывай, чего уж там.

- Прости. Прости меня...

Она разрыдалась.

...Я целовал это глупое, дурацкое создание, чувствуя, как наши тела перестают уже быть телами, каким-то страшным, тайным инстинктом я понял: мы пиявки!

Мы впивались друг в друга, мы сливались, срастались до боли, до остервенения, до тупого безразличия к собственной словно мертвой уже плоти...

На какой-то миг я пеpестал чувствовать и себя, и ее...

Почему?

В детстве однажды поспорил, что смогу продержаться в воде долго, очень долго. Очнулся, когда меня, еле живого, извлекли из воды. "Я спал?" Мне влепили затрещину. "Еще раз так сделаешь - убью." "А чего?" "Дурак, отвечай потом за тебя." Но я ничего не понял. Не было ни головокружения, ни разноцветных пятен в глазах. Только почудилось, что - камень, что не умею дышать, что теперь никогда не умру. Но я все же испугался. Неясный смешной страх пришел где-то на третьей минуте пробуждения. Я ещё не понимал, что выжил, что меня спасли. Но по мере того, как я осознавал это свое спасение, мое сознание все более и более поглощал страх.