Большая вода

- Ну? - тревожно спрашивает Арсений.

Какого ответа он ждет? Утешения или подтверждения злой догадки? Дядя Терень необычно серьезно вертит в руке письма и молчит.

- Ну? - снова спрашивает Арсений.

- Это весна... - наконец произносит старик. - Весна в тебе бушует, парень.

- Весна? - растерянно переспрашивает Арсений. - При чем тут весна?

На печи запел чайник. Дядя Терень ставит его на стол и принимается за еду. Арсений ничего не ест, вертит в руках письма.

- Ты не спорь, не спорь... - бормочет он, - я эти письма до дыр перечел. Я каждое слово в них перетряхнул, взвесил.

Не зря ведь слово сказано. Каждое слово свой смысл имеет.

- Это у тебя оно нонче смысл имеет, а бабенка твоя их зря ставит. Какое в голову придет.

- Не бывает так, старик, не бывает. Слово от души пишется. Вот от двадцатого ноября письмо... Я его наизусть помню. С тяжелой душой письмо писано. Скучала по мне, видно, мучилась... - Его лицо становится добрым, нежным, серые глаза голубыми.

- Мучилась? Ну вот... - поддакивает дядя Терень и смеется.

- Потом пошли письма смущенные... будто виноватые.

В чем-то был ее передо мной грех. Был. А последнее письмо - вовсе легкое. Так, без души пущенное. Пишет: в кино была.

- А что же, ей и в кино не ходить?

- Да писать-то мне об этом зачем? Я ведь в кино не хожу. Ну, ходи, ходи в кино, - кричит он вдруг в дгерь, словно продолжая свой давний спор с женой. - Да пишешь-то мне об этом зачем? Сладко ль мне такое читать?

- Кровь в тебе бушует, парень, - качает головой дядя Терень. - Это от одиноческой жизни. Бывает...

В печи потрескивает плавник, обуглившиеся головешки рассыпаются и последний раз вспыхивают ярким светом и гаснут.

- На Диксон идешь, дядя Терень? - тихо спрашивает Арсений.

- На Диксоп.

Оба молчат.

- Почту возьмешь?

- Возьму.

И опять долго молчат.

- И ответа дождешься?

- Дождусь.

Дядя Терень встает и идет к койке. Расстилает тулуп, готовит постель.

- Так я напишу... дядя Терень, - нерешительно и словно виноватр говорит Арсений.

- А напиши, напиши...

И пока дядя Терень спит, Арсений сочиняет радиограмму.

Он рвет листок за листком, грызет ручку, снова пишет. Его лицо попеременно отражает все человеческие чувства: от нежной любви, от дикого отчаянья до тихой надежды.

Через четыре часа старик уже на ногах. Время дорого, а путь далек. Арсений провожает. Идут молча. На берегу прощаются. Арсений крепко жмет руку дяди Тереня и, заглядывая в глаза, спрашивает:

- Так ждать?

- Жди, парень, жди...

Теперь путь дяди Тереня лежит напрямик, через бухту.

Арсений долго еще стоит на высоком берегу и глядит, как бредет по льду старик, перепрыгивает через трещины, обходит забереги, проваливается в бродный мокрый снег, падает, подымается и снова пдет. Мешок подпрыгивает на его спине. В мешке телеграмма.

Наконец проклятая бухта позади. Дядя Терень выбирается на берег. Отряхивает снег со штанов, с сапог, садится на кочку посуше и переводит дыхание.

Вёсны ли стали хуже или годы уже не те, только все трудней и трудней становится старику дорога.

"Еще год-два похожу, а там и на покой!" - думает он, вытирая пот со лба и шеи.

Небо над тундрой голубое, высокое, чуть-чуть влажное - такое, как дома в апреле. Так же пахнет земля, сырая, развороченная. Так же звенит вода. Так же кричит гусь на озере.

Только жаворонка нет.

Дядя Терень, кряхтя, подымается на ноги и идет.

Вот уж снова слышится песня:

Гой ты, тундра молчаливая... Эх!

Край далекий, позаброшенный... Эх!

Где ты, мачта, где, заветная?

Э-эх!

Он идет, выбирая места посуше. Хорошо идти галькой, хуже - вязкой, жирной глиной, совсем плохо - лощинами: под тонкой, обманчивой коркой снега - студеная вода.

И, когда дядя Терень идет лощиной, он уже не смотрит в небо. Небо высоко. Вода - близко. Он идет осторожно, щупает снег палкой, трубка гаснет, песня смолкает. Тут, если провалишься, не выберешься, - снег рассыпчатый, ухватиться не за что.

Так он идет через лощины, подымается на холмы, бредет тундрой и выходит на узкую тропинку, протоптанную зверем.

В рыжей глине - отпечатки копыт. След свежий. Он ведет на север, дяде Тереню по пути.

Старик идет по следу и думает:

"Что оленя на север гонит? Овод! А осенью с севера на юг?

Голод. А что же человека сюда гонит? Ох, беспокойное творение человек!"

Оленья тропинка круто сворачивает вправо. Дяде Тереню надо бы прямо - и ближе, и суше, - а он все идет по следу.

Какой овод гонит его?

На холме он останавливается, поднимает голову и-, совсем как старый, седой олень, нюхает воздух.

Пахнет влажной, сырой землей, болотом, стоячей водой, травой, перепревшей под снегом, - терпкие, ржавые запахи тундры. Ветер несет их на дядю Тереня. Только запахов зверя не слышно. Плохи у человека ноздри, зато глаза хороши.

И в лощинке, меж двух бугров, дядя Терень замечает оленя.

Олень тощий, весенний, беспокойный. Он испуганно водит головой, видно, тоже принюхивается. Что-то тревожит его. Но слабы глаза у оленя - он не видит, как подбирается к нему человек с винтовкой, - зато ноздри хороши. Олень пугливо нюхает воздух. Запахи тревожные, зловещие: пахнет человеком.

Олень делает испуганный скачок в сторону... Но дядя Терень уж вскинул ружье. Ветвистая голова аккуратно помещается на мушке.

Два выстрела раздаются -одновременно. Олень, жалобно застонав, валится на снег, тело его судорожно дергается и затихает.

Дядя Терепь не спеша идет к добыче.

Но его упреждает звонкий ребячий голос:

- Это мой олень!

Из-за скалы выбегает паренек лет тринадцати, в огромной беличьей шапке и с ружьем.

- Это мой олень! - предостерегающе кричит он и бросается к туше.

У трупа поверженного животного он останавливается и, крепко сжав руками ружье, ждет нежданного конкурента. Он весь ощетинился. Даже мех на его беличьей шапке стал дыбом.

Дядя Терень подходит ближе. Мальчик взволнованно ждет его, но, разглядев, опускает голову.

- Ваш олень, дядя Терентий! - грустно говорит он и отворачивается, чтобы скрыть недостойные охотника влажные глаза.

- А вот мы сейчас разберемся, Митяй, чей олень, - отвечает старик и наклоняется над тушей.

Он сразу находит дырочку во лбу меж рогов. Дырочка круглая, аккуратная, и дядя Терень невольно любуется метким выстрелом.

Однако надо найти вторую дырочку, чтоб никому обиды не было. Дядя Терень старательно исследует тушу, но второй дырочки нет. Митяй взволнованно следит за ним, сердце его колотится.

- Твоя пуля, - говорит дядя Терень.

- Моя? - недоверчиво переспрашивает Митяй.

- Твоя. В твою сторону олень глядел, твоя и пуля.

- Моя? - восторженно шепчет Митяй и вдруг кричит на всю тундру: - Моя!

- Ну, с первым зверем тебя, Митяй! - торжественно поздравляет старик. Первый ведь?

- Первый.

- Великим охотником будешь, Митяй.

Митяй не знает, куда деваться от счастья. Ему хочется быть солидным и степенным: "Ну, убил оленя, что ж тут такого?"

Но чистосердечная ребячья радость так и брызжет из его глаз.

Веснушки на носу сияют, как звезды.

Дядя Терень свежует оленя. Его руки в крови. Кровь теплая.

- Пей! - говорит он молодому охотнику. - Цинжать никогда не будешь.

Митяй наклоняется к надрезу на горле оленя и пьет теплую кровь. Чтоб никогда не ципжать, чтоб быть сильным, смелым, ловким охотником.

Освежевав и спрятав оленя, оба - старый и малый - идут к избе и ведут степенную беседу, как два старых охотника.

- Как нынче промысел, Митяй? - спрашивает дядя Терень.

- Надо бы лучше, - отвечает мальчик: не пристало охотнику хвалиться, а хаять промысел не за что. - Песец нонче не тот пошел... - объясняет он важно.

- Не тот?