Другой способ чтения

Но вернемся к песням. Роман Мураками - это Блюз Овцы, состоящий из множества джазовых мелодий, интернациональный стиль, где мешаются дзен и "Битлз", разные десятилетия и страны. И вот герой ставит пластинку на проигрыватель, и "Нет Кинг Коул запел "К югу от границы". Вся комната словно отъехала в прошлое: я снова дышал воздухом шестидесятых".

Есть такой роман Джона Брэйна "Путь наверх", где героя охватывала тоска по дням, когда он "мог позволить себе истратить четыре фунта в неделю на пиво и сигареты, а эмблема в виде серебряного крылышка обеспечивала и дармовую выпивку, и женщин из общества. ...Мне показалось, что сейчас я снова покачу по пустынным равнинам Линкольншира с бочкой пива в багажнике, а Томми Дженкс заведет во весь голос "На маневрах", или "Коты на крыше", или "Три почтенные старушки". Какие коты, какие старушки... Какие хиты семидесятых?.. Они намертво привязаны к среде и времени, как ключ без права передачи. Конечно, многие музыкальные имена, которые перебирал Мураками, знал и я, но все они старились стремительно - будто цены в фунтах, шиллингах и рублях, что жили в разных книгах.

Итак, Мураками оказался расслабленным стильным человеком. Одиночество, рок-н-ролл, секс. Не рекламировались только наркотики. И неважно, что для некоторых читателей Запад - это скорее географический Восток. Всюду острый, напряженный сюжет (западного толка), щепотка (вернее, полведра) национального колорита, стакан сложносочиненных метафор, а перед подачей на стол - посыпать толченой географической трухой с описаниями городских и прочих достопримечательностей.

Мураками очень нравился оттого, что герои этого японца были расслабленными людьми средних лет. Мураками кокетничал своим одиночеством и расслабленностью. И русский читатель соотносил и отождествлял себя с этой постиндустриальной расслабленностью, передавал книжку другому такому же расслабленному - жена-ушла-с-работой-проблемы-машину-сперли. Мода на Мураками ширилась - безотносительно к высокому качеству его текстов. Потому как он реализовывал японский вариант сюжета про Ивана-дурака, спящего за печкой, но которому, наконец, подвалило, повело по жизни, которым заинтересовалось мироздание.

Отношения у героев Мураками были свободные: "Настолько свободные, ни к чему не обязывающие отношения у меня за всю жизнь складывались лишь с нею одной. Мы оба понимали, что эта связь ни к чему не ведет. Но смаковали оставшееся нам время жизни вдвоем, точно смертники - отсрочку исполнения приговора... Но даже не это было главным в моей пустоте. Главной причиной моей пустоты было то, что эта женщина была мне не нужна. Она мне нравилась. Мне было хорошо с ней рядом. Мы умели наполнять теплом и уютом то время, когда мы были вместе. Я даже вспомнил, что значит быть нежным... Но по большему счету - потребности в этой женщине я не испытывал. Уже на третьи сутки после ее ухода я отчетливо это понял. Она права: даже с нею в постели я оставался на своей Луне".

Эти мысли так же распространены в мужских постиндустриальных головах, как "Макдоналдсы" в мировых столицах. Так же, как мечта запечного Ивана о череде царевен.

В России Мураками стал особенно популярен потому еще, что понятия сентиментального стиля - с тех пор как ушла мода на Ремарка и Хемингуэя - в России не было, а потребность в нем была. Герои Мураками с их явной неспешностью и ничегонеделанием были хорошей заменой трех товарищей Ремарка.

И в этом был его успех.

О ГОРЬКОМ ГОРЬКОВСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Проезжая под стук железнодорожных колес платформу "Серп и молот", я подумал, что мой друг Профессор Гамулин именно потому съехал с катушек на водочной тематике, что дача его находилась по пути следования героя алкогольной поэмы.

Беда в том, что у меня смешанные чувства к этому произведению точь-в-точь как у человека, который наблюдал за тем, как его теща на его автомобиле падает в пропасть.

Венедикт Ерофеев окружен такой толпой прихлебателей и отхлебывателей, что Киркоров на прогулке кажется неизвестным сотрудником телевидения. Прорваться через эту толпу нет никакой возможности. Эти прихлебатели, будто жуки, копошатся на тексте поэмы, бросаются цитатами, как окурками, так что я принужден отвечать им продолжением этих самых цитат. Жуки-короеды подмигивают мне, булькают горячительными напитками, позванивают стаканчиками и, в общем, ведут себя гадко. А мне не хочется выдавать трагедию за веселую норму.

А алкогольное путешествие, или, как говорят, алкогольный трип, становится тяжел и нелеп. Может, оттого что я люблю выпить, все меньше и меньше люблю я пьяных. Как-то, много лет назад, я принял участие в странном действе. Меня пригласили на открытие памятников ерофеевским героям - человек с чемоданчиком встал на Курском вокзале, а девушка с косой до попы обреталась в Петушках. Потом они, кстати, переместились ближе к моему дому шпалы и рельсы отвергли героев.

Но тогда для участников торжеств подали особую литерную электричку. Хотя она была окружена двумя линиями милицейского оцепления, один дачник с сумкой на колесиках все же сумел пролезть к цели и только в вагоне понял, как он опростоволосился. Дачнику нужно было куда-то в Купавну, а электричка свистела без остановок до самых Петушков. Было понятно, что случайный пассажир доберется до дому только к вечеру. Но ему налили водки, и дачник понемногу успокоился.

Водку, кстати, носили по вагонам девушки в лихо приталенной железнодорожной форме. За умеренную плату девушки продавали и путевую коробочку. В этой бунюэлевской коробочке лежал кусочек вареной колбасы, вареное же яичко, кусок черного хлеба, плавленый сырок "Волна" и настоящий соленый огурец - не пупырчатый крепыш европейского извода, а правильный русский огурец из столовой, клеклый и кислый.

Откуда взялись эти продукты - непонятно. Но, сдается, их привезли на машине времени.

Я захватил из дома граненый стакан и начал пить со своими приятелями.

Мы вели неспешную беседу, только я время от времени прятал стакан, когда видел милицейский патруль, проходящий по вагону; мой способ прятать давно уже забыт большей частью человечества, и здесь не место его раскрывать.

Впрочем, милиционерам можно было только сочувствовать - инстинктивно они сжимали пальцы на дубинках, а вот приказа лупить им не было. Вернее, был приказ не лупить.

Перед патрулем была полная электричка пьяных, но у всех был дипломатический иммунитет. Поэтому люди в погонах шли, как коты мимо бесконечных витрин с сыром.

Путешествие длилось, серп и молот братались с карачарово, мы доехали до Петушков и встали на краю огромной лужи. Рядом с лужей происходил митинг жителей Петушков и приехавших из Москвы гостей. Динамик исполнил гимн Петушков, в котором были слова вроде "хотя название нашего города странное, все мы тут очень приличные люди". Исполнялось все это на мотив "Славное море, священный Байкал".

Мне, ориентируясь на мой внешний вид, несколько раз предлагали выпить перед камерой. Я отгонял это телевизионное недоразумение матом и объяснял, что выпивка - процесс интимный, вроде любви, а в порнографии я не снимаюсь. А потом пошел обратно в поезд.

Журналисты лежали под лавками, стон несся по вагонам. Известный певец тренькал на гитаре. Пронесли мимо звезду коммерческого радио. Увидел я и любовника девушки, за которой тогда ухаживал. По нему, как мухи, ползали две малолетние барышни. Человек этот, не узнав, сказал мне в спину:

- А трость у вас специально или так?..

Я медленно повернул голову. Этому я научился у своего спарринг-партнера, короткошеего восточного человека. Он поворачивал голову мелкими рывками, как варан. Производило это весьма устрашающее впечатление.

Когда источник голоса попал наконец в поле моего зрения, я увидел, что лавка пуста. Никого не было.

Я вернулся через три вагона на лавку к старичкам и сказал значительно:

- Не умеет молодежь пить, а эти... Эти, может быть, еще из лучших, но из поколения травы и порошка.