Мать

- Почем я знаю, - сказал второй и обратился к пьянице, отлично зная, какой последует ответ: - Чего тебе?

- Я... - Пьяница безнадежно махнул рукой.

- Спроси-ка его, почему он не на фронте? - вмешался в разговор сидевший в конце стола аферист, который, окажись сам на фронте, мог бы свободно сойти за танк средней величины.

- А он был на фронте! - откликнулся сосед.

- Почему же он не ранен?

- Он ранен!

- Пусть покажет, - заинтересовался аферист.

- Знаю я его рану! - загоготал похожий на скопца безбородый и безусый толстяк. - Ты спроси его, женщины ему не хочется?

- Слушай, безмозглая твоя башка! - обратился к пьянице первый. - На кой выбрал самую что ни на есть на свете сложную профессию попрошайничество?! Пойди убей кого-нибудь, или взломай сейф, или на худой конец стань карманником!

- Что? Ты слышал, Андо, что сказал Барыга? Стань, говорит, на худой конец карманником! У, падла, я тебе обрежу твой гнилой язык! - сказал, вставая, Зарзака.

- Да ладно, сиди, нашел место права качать, - успокоил его Андо.

Любит мать своих детей,

Мать не помнят детки,

Оттого и наша жизнь

Горше горькой редьки,

затянули песню парни из Ваке.

Пьяница собрал со стола мелочь и, не считая, опустил монеты в карман. Сосчитать он их не мог при всем желании - от выпитой водки мутило, в голове шумело, он с трудом держался на ногах. Ему не хватало воздуха, он задыхался. Обмякшее его тело словно плавало в зловонном тумане, заполнившем весь подвал - от потолка до пола. Он стоял и ждал, когда приостановит свой бег вертевшийся каруселью подвал, чтобы отыскать дверь и выбраться из этого смрада на свежий воздух... Вот карусель замедлила ход, вот показалась дверь... Пьяница двинулся к ней... Э-э-эх! Не успел! Дверь проплыла мимо... Он стал ждать... Начался второй круг... Так... Все движется по порядку... Первый стол, за которым сидели молчаливые рабочие... Но стол теперь пустой - рабочие ушли... Второй стол, третий, четвертый, пятый... Где же дверь? Боже мой, куда девалась дверь?! А, вот и она! Но что это? Официант Сеит снял дверь вместе с рамой, взвалил ее на плечи и шагает так, словно он и есть дверь!.. Как же теперь быть? Как выбраться отсюда? А выбраться нужно во что бы то ни стало, иначе он задохнется, сердце его не выдержит... Что делать? Нет, надо любыми средствами проскочить сквозь дверь! Или сквозь Сеита? А, была не была! Пьяница бросился на Сеита-дверь и в отчаянии ухватился за ручку...

В подвале сперва раздался звон разбитой посуды и грохот покатившегося по каменному полу подноса, а затем звук сочной оплеухи. Подвал на несколько секунд будто превратился в окаменевший сказочный город, а когда вся эта масса вновь задвигалась, Сеит схватил пьяницу за волосы, подтащил к двери и сильным пинком вытолкнул на улицу.

Пьяница упал. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, прильнул щекой к холодной мостовой и замер.

И вдруг пьяница почувствовал, как в нем зашевелилось какое-то смутное, давным-давно позабытое чувство. Он никак не мог вспомнить, как это чувство называется. А оно все властнее овладевало им, сжимало сердце, причиняло боль... И лишь тогда, когда какой-то прохожий нагнулся и поднял его на ноги, пьяница вспомнил, что нахлынувшее на него столь неожиданно чувство называется давно вычеркнутым из памяти словом - "самолюбие"... И, вспомнив, он невольно оттолкнул прохожего и выругался. Выругался тихо, беззлобно. Выругался лишь для того, чтобы люди поняли - перед ними стоит не животное, а человек. Добрый прохожий промолчал, с сожалением улыбнулся и пошел дальше.

...Пьяница вытер рукой сочившуюся из носу кровь и побрел, пошатываясь, по узкой улице Меликишвили. Прохожие обходили его или вовсе переходили на другую сторону улицы. А он шел себе, не шумя, не ругаясь, никого не задевая. У винного завода свернул налево и стал взбираться по подъему Пегриашвили.

Он лежал на деревянной тахте одетый и спал мертвым, без сновидений сном. Разбудил его звон часов в соседней комнате. Часы пробили лишь один раз. Это не могло быть часом ночи, скорее всего - половина чего-то. Значит, придется ждать еще полчаса, чтобы узнать, какое же сейчас время. И он ждал, ждал с открытыми глазами, ибо стоило ему сомкнуть веки, как перед ним возникало видение - двухэтажный деревянный дом, широкий общий балкон с красивыми резными балясинами, во дворе, у крана, огромная белая кавказская овчарка и восседающий на собаке мальчуган в белой блузе и черных бархатных штанишках, на балконе красивая молодая черноволосая женщина в простеньком голубом платье. Облик женщины то и дело менялся - из цветущей красавицы она превращалась в седую старушку с печальными глазами и сморщенным лицом, затем вновь становилась молодой и красивой. Все это очень напоминало его детство, и женщина на балконе - его мать. Напоминало, и только. И тем не менее он не смел закрыть глаза, ибо видение наводило на него страх.

Так прошло несколько минут. Он осторожно, словно подкрадываясь к темноте, закрыл глаза, и тотчас же перед ним всплыли знакомые картины. Это было похоже на странный, поставленный в обратной последовательности спектакль, где фигуры с опусканием занавеса появлялись, а с поднятием его исчезали со сцены. И все это стало наконец так жутко и невыносимо, что он решил не смыкать глаз до рассвета.

- Бо-о-ом, бо-о-ом, бо-о-ом, бо-о-ом!.. - пробили часы за стеной.

Пьяница вздохнул с облегчением: звон часов рассеял мглу и вместе с ней видения.

В Тбилиси наступало утро. Пьяница встал, подошел к крану, чтобы промочить пересохшее горло. Воды не было. Тогда он вернулся и лег снова. Видения исчезли, но теперь нахлынули думы, и это оказалось еще мучительнее. Видение - оно хоть не имеет веса, тяжести. А думы - мрачные, горькие думы, - они свинцовой тяжестью давили на него, не давая шевельнуться, выпрямиться, стать на ноги.

...Надо выпить. Если сейчас не выпить хоть стакан, хоть глоток, хоть каплю водки, он умрет! Очень просто - свернется кровь, и он умрет. Деньги у него найдутся - вчера удалось выпросить кое-что. Но куда пойти? Может, в вокзальный ресторан? Он работает круглые сутки. Да, да, сейчас же, сию же минуту! Выпить... Выпить... Выпить... Иначе - смерть! Вот уже немеют руки и ноги, слабеет пульс, лоб покрылся холодной испариной...