Поручик Поспелов

— Где, по окончании курса и находит «дело», то есть получает теплое местечко, заводится казенной квартирой, обеспеченной женой и живет себе в свое удовольствие. Совершенно естественный исход!

— Да, за неимением лучшего. Я сам думаю впоследствии пристроиться в академию. Потому что, действительно, какое же «дело» может быть в бригаде!

По губам Поспелова скользнула ирония:

— Как нет-с дела, помилуйте!

— Я хотел сказать: серьезного, общечеловеческого дела.

— Есть и такое дело, и не только серьезное — государственное-с дело.

— Например?

— А например-с, школа, батарейная солдатская школа?!

— Ну, ей у нас не придают особенного значения!

— Вот-с то-то и жалко, что не придают. А по-моему, она стоит всех ваших академий… Нет, вы мне только скажите, — перебил он меня, видя, что я намеревался протестовать, — что по-вашему важнее: приготовить ли себе теплый угол, вольготное житье — будем говорить прямо — «сделать карьеру» или же приготовить сотню-другую образованных солдат, которые, возвратясь к себе на родину, внесут в свои деревни свежую струю света, и, таким образом, подвинуть дело народного просвещения… Я вижу, вы мне хотите возразить: а специальное образование, а кто же будет разрабатывать ежегодно усложняющиеся вопросы военного дела; но ведь это меньшинство-с, на это нужны люди более или менее талантливые; разрешать хитрый вопрос, как лучше и дешевле истреблять людей, — на это то-же-с надо призвание, как и на более полезный труд, как быть химиком, ботаником или медиком. Нет, а вы представьте себе молодого, честного и неглупого офицера, но без особенного призвания ведать тайны военной науки: пробыв года два в строю, он непременно начнет «искать дела» — теперь ведь это у нас в моде… Дело, кажется, перед самым носом, а он его не видит; пожирает в газетах фельетонную болтовню о «народной школе», а в свою собственную школу даже и не заглянет, а ежели и заглянет, так или спустя рукава, или не с той стороны, откуда следует заглядывать… Вы, голубчик, только поймите, какое бы громадное значение получила рекрутская школа, если бы каждый офицер иначе взглянул на свои обязанности. Так нет — куда: этой деятельности нам, видите, мало, поднимай выше, а это пресловутое «выше» обыкновенно далее выгодного местечка нейдет — ей-богу так!.. Смеются над немцами, что будто они ужасные педанты, что у них какой-нибудь жалкий почтмейстер корчит из себя персону, воображает, что он делает нечто важное. Над этим смеются, а по-моему, право, тут есть чему поучиться.

— Чему же поучиться?

— А поучиться делать честно и скромно свое маленькое прямое дело и не ловить журавля в небе.

Я был очень заинтересован. То, что проповедовал Поспелов, было так просто и в то же время так здраво и ново, что я не мог не пожелать познакомиться с этим взглядом пообстоятельнее. Все это я высказал Поспелову.

— Вот за это спасибо, — обрадовался он, — охотно расскажу. Вы искренни, и я вижу, вас это серьезно интересует. — Он стиснул мне крепко руку и весь оживился. Видно было, что я затронул его заветные мысли. — Только пойдемте, — добавил он, порывисто вставая со стула, — здесь тесно и шумно!

Мы вышли в сад, с трудом протиснулись сквозь толпу и углубились в темную липовую аллею. Поспелов шел около меня широким порывистым шагом, с маленькой, чуть-чуть заметной развалкой, пощипывая свою реденькую бородку.

— Я не знаю: удастся ли мне попасть в отряд, и если удастся, вернусь ли я опять к своей бригаде, — знаю одно, что воспоминание о школе, об отрадных днях, проведенных среди простодушной семьи моих взрослых школьников, останется навсегда самым лучшим, самым дорогим и самым честным воспоминанием всей моей жизни… Ах, хорошее было время!.. — По лицу Поспелова пробежал светлый луч счастливого воспоминания, глаза его разгорелись, он даже похорошел, как это часто бывает с человеком, когда вдруг ударят по самым нежным струнам его сердца. — Вы, может быть, будете смеяться надо мной, — продолжал он немного погодя, — если я вам скажу, что когда я в первый раз вошел в школу, я робел, волновался, не мог долго совладать с собой от воодушевлявшего меня высокого чувства. Увидев молодые и открытые лица солдат, душевно и доверчиво встретивших меня, я мысленно сказал себе: «Тебе вручена судьба этой горсточки русского народа, и ты обязан образовать их, быть их другом и советником и отпустить их домой зрелыми и честными — это твой гражданский, человеческий долг!» И, могу сказать, принялся я за это дело горячо: тщательно готовился к каждому уроку, повыписывал разных популярных книжонок, изучил до мелочей характер каждого ученика; ну, словом сказать, привязался всей душой к моим школьникам — и что же? В какие-нибудь полгода, и того меньше, они у меня научились не только толково читать, четко писать, начатки арифметики и географии прошли, мало того-с: «мыслить» научились… Смело могу сказать, что ежели и не сто, а уж тридцать, сорок человек сделал «людьми», а разве это не дело-с? Да ежели б каждый офицер положил себе за правило образовать десять человек — я говорю «образовать» не в смысле шагистики, разумеется, — да ведь тогда бы народное образование наполовину подвинулось. Оно, конечно-с, невесело получать за ваше самоотвержение какие-нибудь тридцать рублей, жить в захолустье и возиться с каким-нибудь вонючим Лихопаем или объяснять букву П по звуковому методу Федору Бородавке; в Петербурге, в академии дебатировать о разных вопросах несравненно веселее. Но зато, ежели б вы знали, какое золотое сердце у этого Лихопая и каким сердечным спасибо отплатит вам за вашу добросовестность Федор Бородавка, вы бросили бы ваш Петербург, и вашу академию, и ваши своекорыстные мечты, и все непрочные и мишурные блага и пошли бы в темную глушь, к этим бедным и простодушным детям… И ведь что это за народ — любо посмотреть! Был, например, у меня в школе один малоросс — Андрей Свеченко: из себя славный такой, правдивый, а какая сметка во всем, просто удивительно: поверите ли, в один месяц выучился грамоте… Да как читал-с: с чувством-с, со всеми необходимыми интонациями — в классической гимназии так красиво не декламируют! А Батрак, а Шемякин, а Иван Клименко? Сколько пытливости, сколько здравого смыслу, сколько теплоты и тонкости чувства — и ведь обо всем толкуют; всем интересуются, газеты почитывают-с… Теперь, дорогой мой, и солдат уж не тот, — реформы сделали свое дело! — прежнего николаевского солдата и след простыл. Новый солдат и говорит свободнее, и смотрит смелее, и мыслить умеет! Только надо понять его, знать, как подойти к нему, чтобы он вам поверил; а поверит — полюбит; а полюбит — так вы с ним великие дела совершите… Ну, а не поверит, так будет грубить и пьянствовать, и дурным и тупым вам покажется. Нынешний солдат — совсем другая статья, и уже не в ласковом слове дело-с теперь, а чтобы он в вас действительно признал честного работника, такого же, как он сам, в поте лица трудящегося, только на другой ниве… — Поспелов перевел дух. — Я вам не надоел с моей школой? — добавил он, добродушно улыбаясь.

— Помилуйте, совсем напротив… Мне только одно странно… отчего вы не посвятили себя…

— Более широкой деятельности, хотите вы сказать?

— Да, вы угадали.

— А просто оттого-с, что способности мои неважные: как раз в аккурат для этой деятельности, а не для какой другой — ни больше, ни меньше. Надо, голубчик, иметь настолько мужества, чтобы сказать себе искренно: вот, дескать, есть у тебя такие-то способности, пригодные на такую-то вот именно работу — не больше того; в этом самопознании или, если хотите, самосознании, вся загадка… Как я исполнил мой долг — не мне судить: скажу одно, что когда я уезжал в отряд, все бывшие мои школьники пришли меня проводить… Ежели б только видели, с какой неподдельной грустью они со мной расставались: «Останьтесь с нами, ваше благородие… а то возьмите нас с собой… нам такого не найти». Я не выдержал и расплакался, как ребенок. Вдруг стало так жутко, точно семью родную покидал. Какого-здбудь Батрака или Трофима Шепидьку во сне потом видел ей-богу. Недавно от них письмо благодарственное получил — когда-нибудь покажу вам, — так верите ли, читал его, перечитывал, глядел, не мог наглядеться, целовал как святыню это теплое, душевное письмо… Скажу без лести — я награжден свыше моих ожиданий… Да-с, школа — великая вещь! Она знакомит и сближает нас с народом, она будит в нас гражданское чувство и облагораживает наше грубое и печальное ремесло военного! — он увлекся, и я его не останавливал, покоренный его восторженной речью. Уже совсем стемнело, сад опустел, а мы продолжали ходить по аллее и говорить о значении школы, о народе, о братстве и любви. Голос Поспелова звучал сильно и страстно, его душа переливалась в мою, и я уже чувствовал в своей груди звеневшие струны нарождавшейся дружбы.