Сверток с вяленой воблой

Симаков пять раз написал свой адрес, положил ручку и вернулся к приемщице. Та молча взяла бандероли, налепила марки и выписала пять квитанций.

- Два рубля двадцать копеек, - сказала она.

Симакову стало жарко. Отправка бандеролей стоила в три раза дороже, чем он ожидал. Он оставался почти без копейки. Завтра в Москве от аэропорта придется ехать на электричке. А за воблу при посадке в самолет и вовсе нечем доплачивать.

- Вы меня не поняли, - сказал Симаков. - Это книжная бандероль. Книжные отправления стоят дешевле.

- На заказные бандероли у нас один тариф, - сказала приемщица. Посетитель ее явно раздражал.

- Этого не может быть, - с напором сказал Симаков. - Вы посмотрите в своих бумагах. На книжные отправления свой тариф.

- Будете отправлять? - спросила приемщица.

- Вы что, плохо слышите? - возмутился Симаков. - Вам же говорят: посмотрите инструкцию, - там должно быть сказано, что книжная бандероль стоит дешевле обычной.

- Нет у меня никаких инструкций. Инструкции у начальника.

- Хорошо. Где начальник?

- Начальника нет. Сегодня суббота. Отправлять будете?

То, что приемщица была раздражена, только усиливало возмущение Симакова. Будь в ее голосе хоть немного доброжелательности, человечности, те же слова зазвучали бы по-другому. Быть может, тогда Симаков и согласился бы заплатить за бандероли столько, сколько с него требовали, - делать-то нечего. Но теперь ему показалось, что приемщица просто ленится узнать истинный тариф.

- Как ваша фамилия? - спросил он.

Приемщица не ответила. Она молча, с нескрываемой ненавистью смотрела на Симакова.

- Я спрашиваю, как ваша фамилия? Есть у вас фамилия или нет?

- У меня нет фамилии, - тихо сказала она.

Ни слова больше не говоря, Симаков повернулся и пошел туда, где он заметил дверь во внутренние помещения почты.

- Туда ходить нельзя! - вслед ему сказала казашка, но он уже открыл дверь. Тут была маленькая комната с зарешеченным окном. За столом два человека играли в шахматы. Рядом с шахматной доской лежал пистолет в кобуре.

- Вам что нужно? - спросил один из них, пожилой, в железных очках и с ровными железными зубами.

- Мне нужен начальник.

- Что случилось? - человек снял очки и положил их в старинный железный очечник, до блеска отполированный временем. Он посмотрел на Симакова без очков, и глаза у него были спокойные и внимательные.

- Я из Москвы, - сказал Симаков. - Я ведущий специалист министерства. Вот мое командировочное удостоверение. Я возмущен порядками у вас на почте.

Пожилой взял командировку и без очков, слегка прищурив глаза, стал читать. Второй шахматист, молодой парень в почтовой униформе, стал быстро собирать шахматы, захлопнул доску и сунул ее в ящик стола. Кобуру с пистолетом он надел на пояс.

- Ну и что же вы хотите? - спросил пожилой, возвращая командировку.

- Я хочу, чтобы у меня приняли книжную бандероль по тарифу книжной бандероли. Всего-навсего.

Пожилой посмотрел на молодого, молодой вышел и тут же вернулся с пятью квитанциями.

- Книжных бандеролей не существует, - сказал он. - Вы что-то ошибаетесь. Заказные бандероли все идут по одному тарифу. Ваши книги весят по одному килограмму каждая, так? Все вместе стоят два рубля и двадцать копеек, так? Можете заплатить мне, вот квитанции - так?

Симаков уже понял, что он, должно быть, и вправду что-то напутал. Но признаться в этом ему было как-то стыдно.

- Так - не так, - с досадой сказал он. Он достал два рубля, прибавил монету в двадцать копеек и отдал молодому. - Как фамилия приемщицы?

- Базарбаева.

- Да нет же, той приемщицы, русской.

- Базарбаева. Муж у нее - Базарбаев, - сказал пожилой. - Жалобу можно подать в понедельник после девяти часов. Извините, сегодня суббота, у многих короткий день.

- Хорошо, - сказал Симаков, - я обжалую в понедельник.

Выходя, он услышал, как за спиной снова загремели шахматы. У этих двух сегодня тоже был короткий день.

Все получилось не менее гадко, чем с воблой на комбинате. Зачем-то он тряс командировкой и называл себя ведущим специалистом, хотя там, в удостоверении, четко сказано, что он всего лишь инспектор. Зачем-то грозил обжаловать в понедельник, хотя в кармане у него билет на завтрашний самолет. Какой идиотский день! Вобла, бандероль, последний оставшийся рубль, неуверенность, что он сумеет провезти сверток с рыбой... Кроме всего прочего его колотил озноб. Кажется, он действительно болен. Перегрелся, перегрелся, перегрелся на солнце... Ему хотелось пить, но один вид палаток с лимонадом вызывал тошноту. Хотелось горячего чая... Заболеть накануне вылета домой, заболеть в чужом, отвратительном городе, имея последний рубль в кармане, да еще в субботу, а в воскресенье и врача-то не найдешь...

В гостинице было довольно прохладно, но в коридорах пахло хлорной известью, которой дезинфицируют туалеты. У себя в номере Симаков разделся до пояса и залез под холодную струю умывальника. Немного полегчало. В чемодане нашел "пятерчатку" от головной боли и тщательно разжевал горькую таблетку. Только после этого он налил себе из термоса чашку все еще горячего чаю и не торопясь, глоток за глотком, выпил. Стало совсем хорошо. Он бы с удовольствием разделся и лег в постель, но ему надо было идти на встречу с тем ханыгой, который обещал принести двух копченых сазанов. Теперь покупать и везти этих сазанов было не на что, но Симаков считал своим долгом встретиться с человеком, который ради него предпринимал какие-то усилия, - встретиться хотя бы для того, чтобы извиниться, объяснить свой отказ.

Он оделся и, все еще ощущая некоторую слабость и легкую головную боль, сгорбившись, вышел на улицу. Солнце еще не село, и на крышах краснели его последние отсветы. Жара немного спала, и по асфальту набережной прогуливались первые вечерние фланеры - все больше парни, стройные красавцы-казахи, гордо сознающие свою молодость и красоту. Девушек еще почти не было. Это был час соперничества парней. Девушки появятся потом, позже.

Городская набережная была невелика. Море высыхало около этого города и за последние годы отступило довольно далеко, оставив внизу, за парапетом, пологий песчаный берег. Слева и справа он был огорожен серыми дощатыми заборами каких-то организаций и служб. Море, имевшее вид тесной портовой бухты, начиналось метрах в пятидесяти, и эти пятьдесят метров берега были бы похожи на пляж, если бы не серый, пыльный, асфальтово-городской цвет песка.

Симаков сел прямо на бетонный парапет. Набережная была в городе единственным местом для вечерних прогулок. Отсюда между дощатыми заборами открывался какой-никакой, а все-таки морской пейзаж. Вдали небольшой буксирный катерок тащил порожнюю баржу к землечерпалке, пытавшейся углубить все мелевший залив. Мачты, пароходные трубы и надстройки, портовые краны - все это давало отдых глазам.

Симаков огляделся. Ханыги с сазанами пока не было. Для него еще недостаточно темно, подумал Симаков. Но зато на парапете и на скамейках набережной сидели люди, для которых, слава Богу, еще достаточно светло. Недалеко от Симакова на скамейке расположился старик, рыжий, веснушчатый, в соломенной шляпе, и с ним молоденькая девушка, тоже облитая веснушками и рыжая, а под лучами заходящего солнца прямо-таки медноволосая. Эти двое, казалось, были созданы вечерним солнечным светом и теперь то ли прощались с солнцем, то ли солнце, любуясь своей работой, прощалось с ними... Чуть дальше остановились несколько старших школьниц в коричневых форменных платьях и белых фартуках, видимо, после экзамена - в руках у них были книги и тетради, и все они были серьезны и озабочены. Внизу двое мальчишек собирались купаться голышом. Девочки хоть и поглядывали в ту сторону, но делали вид, что ничего не замечают, и от этого их озабоченность была еще виднее.

Два маленьких купальщика полезли в воду и занялись огромной шаландой, которая стояла на якоре недалеко от берега. Налегая своими худенькими телами, они сдвигали шаланду с места, и она медленно плыла сколько ей позволяла якорная цепь. Но потом цепь натягивалась, и шаланда возвращалась на место. Верно, мальчикам было удивительно, что они, такие маленькие и слабые, могут заставить плыть огромную металлическую лодку, и этот опыт по физике повторялся снова и снова.