Сверток с вяленой воблой

Тимофеев Лев

Сверток с вяленой воблой

Лев Тимофеев

Сверток с вяленой воблой

Инженеру Симакову на рыбокомбинате подарили сверток с воблой. Не то чтобы радушно подарили, а как-то стыдливо вынесли за ворота, подождали Симакова и сопровождавшего его технолога комбината и тут, за воротами, вручили со словами дежурной вежливости. Причем с ним, с Симаковым, говорили на русском, а между собой - по-казахски, и в казахской речи чувствовались интонации неприязни и раздражения, которые Симаков отнес на свой счет. Чтобы как-то скрасить неловкость, он слишком радостно принял подарок, стал говорить о друзьях, которых позовет на пиво, - словом, старался вести себя так, будто бы сверток с рыбой для него полная неожиданность, хотя и он сам, и все вокруг прекрасно сознавали, что ради этой воблы он и пришел на комбинат. А иначе что ему тут делать? Он был командирован министерством в совершенно другую организацию - в НИИ рыбного хозяйства для проверки библиотеки, а на комбинат напросился как бы на экскурсию - ознакомиться с производством. Но он так прозрачно намекал, что все поняли: человеку из министерства нужна рыба. Экскурсию с ним провели чуть ли не бегом, технолог все время поглядывал на часы и в конце концов вывел его за проходную, подвел к бумажному свертку с рыбой и тут же попрощался.

Симаков остался один на пыльной улице, и в руках у него был десятикилограммовый пакет с дефицитной рыбой, которую считалось обязательным привозить из этих мест, о которой перед отъездом ему напомнили жена и теща и намекали сослуживцы.

Все вышло достаточно гадко. Конечно, он хотел получить эту рыбу, и он получил ее, но уж больно все это было похоже на подачку. Кроме того, он надеялся на два-три килограмма, а не на десять, и теперь не знал, как везти этот сверток: накануне он купил пять экземпляров "Воспоминаний" маршала Жукова - тоже дефицит - и сейчас не мог себе представить, как двумя руками ухватить и донести до самолета чемодан, тяжелую пачку книг и вдобавок еще десятикилограммовый сверток. Мало того, а если придется доплачивать за багаж, то хватит ли денег? Хорошо еще, что он не успел потратиться на копченых сазанов, которых заказал у какого-то случайного ханыги с базара на тот случай, если бы не удалось достать рыбы на комбинате.

Ладно. Так или иначе, а он получил все, что хотел, и теперь надо было подумать, как все доставить в Москву. В конце концов он решил, что книги надо отправлять почтой. С воблой еще можно как-то словчить, утаить сверток от взвешивания в аэропорту, распихать рыбу по карманам, угостить кого-то той же рыбой, чтобы разрешили провезти ее бесплатно. А с книгами сложнее. Стопка книг - груз заметный, ее никуда не спрячешь. Лучше уж отправить книги бандеролями. Тем более что книжные отправления стоят, кажется, дешевле обычных, а денег у него, честно говоря, осталось только-только, чтобы доехать из Домодедова до дома.

Почта находилась не очень далеко от гостиницы, но в городе стояла такая удушающая жара, что Симаков еле добрел, причем по пути дважды пил теплый, противный, отдающий уксусом лимонад. Он заметил, что в ларьке, где продавали и тут же открывали бутылки с лимонадом, стаканы не моют, а просто ополаскивают в ведре. Если бы дома в таком немытом стакане жена или теща подали бы ему чай, он бы выплеснул его в помойку.

То, что в городе, страдающем от жары, нету приличных прохладительных напитков, показалось Симакову возмутительной дикостью. Во втором ларьке он даже потребовал, чтобы стакан для него помыли в проточной или хотя бы свежей воде, а не в общем ведре, но продавщица-казашка, видимо, не поняла его и подала еще один стакан, такой же захватанный, как и первый. Сзади напирала и сопела очередь босоногих мальчишек, вышедших с дневного сеанса кино, и Симаков отошел в сторону и стал пить прямо из горлышка...

На почте было не так жарко, как на улице. Здесь работал вентилятор, и хотя направлен он был не в зал, а на самих почтель-работников, все же создавалось хоть какое-то движение воздуха.

За фанерным барьером, покрашенным под дуб, пожилая казашка подшивала бумаги. Бандероли принимала русская женщина с заспанным, безразличным лицом. Она с первого взгляда не понравилась Симакову: что это за работник общественного учреждения - одета во что-то серое, бесформенное, прически никакой нету, просто волосы стянуты узлом на затылке. Она едва взглянула на Симакова и тут же отвернулась.

- Бумаги нет, - сказала она, глядя куда-то в окно.

- Это бандероль или две бандероли. Или даже пять бандеролей, - улыбаясь, сказал Симаков. У него были хорошие, ровные зубы, и он всегда улыбался, когда ему что-то было нужно от людей. В данном случае минимум внимания: упаковать и отправить бандероли. Ее замечание о бумаге он оставил без внимания - ничего, бумага найдется.

- Хоть две, хоть пять - бумаги нет, - сказала приемщица.

- Послушайте, я вас очень прошу, - тихо сказал Симаков. - Я - больной человек, мне очень трудно нести эти книги назад.

Когда открытая улыбка не действовала, надо было найти другие веские аргументы, против которых трудно возразить. Болезнь была очень сильным аргументом, а говорил Симаков так убедительно, что и сам в этот момент верил, что он очень больной, очень несчастный человек.

Но приемщица не обратила на него никакого внимания. Она поднялась и ушла куда-то в глубь помещения - так, как будто перед ней никого и не было.

- Что такое? - повышая голос, возмутился Симаков и оглянулся. Но жаловаться было некому: спокойно, не поднимая головы, подшивала бумаги пожилая казашка, да еще такие же, как он, посетители - женщина с мальчиком - писали что-то посреди зала за столиком.

Симаков постучал костяшками пальцев о фанерный прилавок.

- Выйдет кто-нибудь? - спросил он строго, но ему никто не ответил.

- Что за хамство! - сказал он менее уверенно. Он не знал, что ему делать: уйти, или возмущаться, или требовать жалобную книгу? И он снова постучал теперь по стеклу.

Приемщица появилась минуты через две. В руках у нее был большой кусок оберточной бумаги. Симакову даже стало немного совестно: оказывается, приемщица где-то искала дефицитную бумагу. Специально для больного. Можно было бы даже поблагодарить ее, но если разобраться, так это ее прямая обязанность упаковать бандероли. Когда нет бумаги, она должна из-за этого ругаться со своим начальством, а не с посетителями или клиентами - или как там еще мы называемся на почте.

Тем временем приемщица с поразительной ловкостью двумя или тремя движениями упаковывала каждую книгу, бросала на весы, писала что-то и в конце концов все пять книг вернула Симакову.

- Что еще случилось? - удивился он.

- Адрес, - сказала приемщица.

Ну, конечно, адрес-то надо написать. Он взял бандероли и пошел в центр зала, к столу. Но единственная ручка была занята: немолодая женщина с портфелем на коленях, видимо, учительница, составляла телеграмму. Ей помогал мальчик лет пятнадцати, очень на нее похожий, только с чертами более тонкими, а в движениях более нервный, чем она. В телеграмме было уже написано: "Дорогой сыночек, поздравляем тебя с днем рождения и желаем..."

- Так чего же желаем? - спросила женщина у сына.

- Да нет же, не так, - сказал мальчик и почему-то смутился, покраснел.

Видимо, телеграмма была второму сыну женщины, брату нервного мальчика, и поскольку у матери и у брата было к этому далекому третьему разное отношение, они никак не могли решить, что же писать. Им вообще лучше было бы отправить две телеграммы. И если так случится, то ручки Симакову не дождаться.

- А что, на всей почте только одна ручка? - громко спросил Симаков, адресуясь к приемщице или к казашке, подшивавшей бумаги.

Ему никто не ответил.

- Возьмите, - сказала женщина с телеграммой. - Мы еще подумаем.

И они с мальчиком отошли к окну, причем мальчик что-то горячо доказывал шепотом, время от времени оглядываясь, смущаясь и краснея.