Питомка

- Дай-то господи, - шепотом сказала баба.

- Где ж у те хозяин?

- Помер хозяин у меня, вот другой год пошел.

- Одна живешь?

- Одна. У купца в стряпухах живу.

- Кто ж тебе записку дал?

- Этот, писарь дал.

- Какой писарь?

- А в шпитательном. Я там номерок выправляла.

- Ну?

- Ну, и сказал мне этот писарь,  что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.

- А много ли он с тебя взял?

- Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.

- Ну, что же? не нашла?

- Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.

- Значит, зря проходила?

- Зря.

- А в другой?

- А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.

- Ну, писарь-то что ж говорит?

- Говорит, ошибка, говорит,  вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь.

- Пустое дело, - заметил мужик. - А деньги все-таки взял?

- Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь пошла, целковый рубль дала.

- Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх,  сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась.

Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил.

- Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. "Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно". - "Вре?" - "Да пра", говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх,  в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может,  целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.

Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля.

В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху,  спросила:

- Огурцы хлебать станете, что ли?

- Я не стану, - отвечала баба.

- Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?

В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.

- Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет?

- Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.

- Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови! - говорил он, зачерпнув ковшик. - Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?

- Молодой, не устоялся.

- То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.

- Я бай, вместе стелиться станете? - зевая, спросила хозяйка.

- Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать,  мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.

Хозяйка не поняла и, улыбаясь,  спросила:

- Что ж так?

- А так; потому спасаться хотим. Вот что.

- Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы...

- Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.

- Что мне радоваться? - ответила хозяйка.

- Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник.

- А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай!

- Я лежу, голубчик, лежу.

- Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях,  что ли?

- Я в сенях.

- Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он,  уходя из избы.

Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно было торопливое детское дыхание, и старуха в избе возилась и охала вплоть до самого утра.

Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку.

- Куда ты?

- Да нет, уж я пойду.

- Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?

- Да по холодку-то лучше.

- Не ходи, говорят. Вместе поедем.

Баба осталась.

Солнышко взошло - поехали дальше.

Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке.

- Вот они, Борки! - сказал мужик, указывая хворостиной на село.

Баба молча пристально глядела вперед.

- Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют,  а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!

Немного не доезжая до села,  мужик остановил лошадь; баба слезла.

- Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог!

Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал:

- А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.

Баба вернулась.

- Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим.

Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.

Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.

- Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги.

- У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.

II

После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.

Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:

- Нет ли тут девочки такой,  Прасковьей звать?

- Какой девочки? - спрашивали ее бабы.

- Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.

- Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы.

- Тебе шпитонку, что ли?

- Да.

- А вот у Сёмушкиных взята девочка.

- Что ты зря-то болтаешь?

У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.

- Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?

- Да ты слышишь, махонькую нужно.

- Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.

- Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.

- Мне глядеть нечего. Узоры не велики.

- Вот то-то и есть.

- Ты, милая, ворожишь, что ли?

- Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.

- О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?

- Дочка она мне.

- Дочка?

- Да, беленькая такая. Паранюшка.

- Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то,  вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а!

- Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!

На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила: