Сулус

– Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!

– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спѣшитъ уйти къ себѣ въ комнату. На порогѣ она покачнулась и тихо заплакала.

И докторъ говоритъ мнѣ сердито:

– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вѣдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мнѣ съ вами драться, чортъ возьми!

– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дѣло тутъ не во мнѣ, а просто таежное лѣто слишкомъ коротко. Не успѣешь оглянуться и опять снѣгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сѣдые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…

И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но свѣтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздѣльно. Часы показываютъ двѣнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрѣлы, щедрая рука.

Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо проѣхать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желѣзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустынѣ. Какъ радостно и жутко!

Все спитъ, какъ въ золотой гробницѣ, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нѣмую, но чуткую землю, и вмѣстѣ съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощадѣ.

Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!

И вотъ я одинъ въ юртѣ передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвѣтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мнѣ чудится шорохъ за спиной: не здѣсь ли она?

Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лѣнивыя линіи ея тѣла такого близкаго и знакомаго, и едва замѣтную блѣдную полоску – знакъ того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мнѣ горло: зрѣніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.

И вдругъ – тихій стукъ въ мое окно.

Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:

– Кто это?

– Это – я: Сулусъ.

– Иди сюда! Иди! – говорю я насмѣшливо и любовно, – и ввожу дикарку въ мою юрту.

– Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, – говорю я, смутно надѣясь, что она пойметъ мою тоску.

Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себѣ на колѣни.

Въ камелькѣ испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.

Я не сплю долгіе часы изъ-за этой дикарки. Она еще совсѣмъ не знаетъ страсти, и когда я хочу найти исходъ изъ этихъ дикихъ и смѣшныхъ ласкъ, она впивается своими бѣлыми зубами въ мое плечо и дѣлается твердой и непроницаемой, какъ сталь.

Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродитъ въ больной крови, какъ темное вино. Сулусъ похожа на мальчишку, и я съ ней становлюсь юнымъ и улыбаюсь, глядя на міръ. Наша любовная исторія – чиста и холодна, какъ таежный снѣгъ.

И та, которой нѣтъ теперь со мной, должна простить мнѣ эту ребяческую измѣну. Но если бы она была здѣсь, я не рѣшился бы открыть ей странную исторію съ этой сумасшедшей Сулусъ: всѣ слова лживы и я все равно ничего не сумѣлъ бы разсказать ей о моемъ паденіи.

III

Я ѣду къ кузнецу Матвѣю за Амгу. Сулусъ упросила меня взять ее съ собой: она сидитъ на краю телѣги и весело болтаетъ ногами. Мушкара и комары облѣпили насъ со всѣхъ сторонъ. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мнѣ лѣнь двигаться и думать, а Сулусъ то и дѣло прыгаетъ съ телѣги и шныряетъ по кустамъ, собираетъ землянику.

На станкахъ мы пьемъ кирпичный чай и разговариваемъ о лѣтнихъ дѣлахъ: о предстоящемъ покосѣ и о паузкахъ, что плывутъ въ Якутскъ по Ленѣ.

Сулусъ не церемонится со мной при чужихъ: она кладетъ мнѣ голову на плечо и шепчетъ свое якутское признанье: табтыбынъ.

Она сѣла такъ близко, что мнѣ слышно, какъ стучитъ ея сердце.

«Табтыбынъ» – смѣшное якутское слово! Сегодня оно мнѣ милѣе славянскаго «люблю».

Какъ страшно выходить изъ юрты, когда солнце яростно сжигаетъ землю. Я закутываю голову мокрымъ полотенцемъ, но оно высыхаетъ мгновенно; хочется пить, но вода съ виномъ худо утоляетъ жажду.

Напрасно Сулусъ тормошитъ меня: я не выношу лѣтняго таежнаго солнца: отъ мушкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телѣги. Едва вижу однимъ глазомъ великолѣпное голубое небо, святое въ своей ослѣпительной наготѣ. И птицы не рѣютъ. Мертво и сухо шуршатъ колеса, и рысь лошадей – какъ четкая, сухая дробь.

Я забываю, куда мы ѣдемъ и зачѣмъ: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться въ темной и влажной листвѣ, уснуть тамъ, вдыхая зеленую сырость лѣсныхъ травъ и острый запахъ грибовъ и раздагающейся коры.

Къ вечеру сильнѣе пахнутъ березы; вѣтеръ потянулъ отъ зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотнѣе выходишь изъ станка садиться въ телѣгу.

Лошади запряжены и привязаны за повода къ двумъ столбамъ. Садимся. Вокругъ толпятся якуты. Сейчасъ помчимся въ тайгу. Лошади рвутся. Вотъ сейчасъ ихъ пустятъ. Сразу, по свисту, съ дикимъ ржаньемъ летятъ кони навстрѣчу зарѣ.

Такъ жутко мчаться по лѣсной дорогѣ въ неизвѣстную даль, пьянѣя отъ вѣтра и зазывныхъ таежныхъ воевъ, что рождаются въ берлогахъ и оврагахъ.

Пахнуло отъ земли ночнымъ холодомъ: на глубинѣ аршина подъ почвой лежитъ вѣчный ледъ, храня останки допотопныхъ мамонтовъ: изъ этихъ ледяныхъ могилъ доносится до насъ голосъ тысячелѣтій.

Сулусъ знаетъ, что въ полунощный часъ слетаются духи съ вершинъ серебряныхъ горъ къ намъ въ таежную долину. Надо быть серьезной и молиться бѣлому богу Христу и чернымъ абасыларъ и разнымъ другимъ богамъ. Сулусъ притихла, прижалась ко мнѣ и бормочетъ молитву какому то милому демону. «У него золотистые волосы, кудрявые, падающіе съ темени до плечъ». Его отецъ – солнце, его мать – луна. Они отпустили своего возлюбленнаго сына въ зеленый міръ, но люди привязали его къ дереву и стрѣлами изранили его грудь. И потомъ взялись за руки и плясали вокругъ дерева, пока текла по груди его алая кровь.

Алая кровь, какъ розы вечернія, что недавно погасли за черной тайгой.

«Табтыбынъ» – шепчетъ Сулусъ влюбленными губами. И неизвѣстно, кого она любитъ – меня или златокудраго демона, изъязвленнаго стрѣлами, страдающаго демона.

Сейчасъ ночь. Глаза. тихо смыкаются. Смутно чувствуешь колыханье телѣги, едва слышишь звонъ бубенцовъ.

И вдругъ тянетъ влагой. Ѣдемъ по низкому озерному берегу. Все закутано въ зеленовато-сѣрый туманъ. Въ трехъ шагахъ не видно дерева. И какъ будто мы плывемъ надъ землей, водимые луной по колдовскимъ тропамъ.

Лошади влажно фыркаютъ; безпокойно обмахиваются хвостами; и якутъ-ямщикъ полусоннымъ голосомъ поетъ о туманѣ, о щербатой лунѣ, о черномъ кузнецѣ-шаманѣ и о жестокой царевнѣ, казнившей молодого тойона за его дерзкую любовь.

Какъ странно звучитъ въ туманѣ дикая, заунывная пѣснь! Какъ все кажется неизъяснимо чудеснымъ. И самъ себѣ кажешься другимъ, какъ будто бы вернувшимся въ лоно сырой земли. И хочется привѣтствовать крикомъ эту зеленоокую пустыню.

Ночь притаилась въ тайгѣ. Но вижу, какъ сверкаютъ ея глаза, какъ змѣятся черныя кудри, какъ жестоко смѣются ея пьяныя уста. Иногда она подымается вмѣстѣ съ туманомъ и скользитъ среди елей и березъ, и тогда слышно ея неровное дыханье. И шопотъ ея похожъ на шуршанье печальныхъ травъ. Вотъ она стоитъ надъ озеромъ и гадаетъ. Изъ-подъ темно-синихъ соболей бѣлѣетъ воздѣтая къ звѣздамъ рука. И кто-то рядомъ притаился въ темной дохѣ и бряцаетъ шаманскимъ бубномъ. Вотъ сейчасъ пойдетъ ворожея по млечному пути, поведетъ за собой ночной хороводъ, влюбляя въ себя міръ. Какъ царственная траурная птица рѣетъ надъ землей, вознося высоко благую вѣсть надъ полями, озерами и праматерью тайгой.