Торжество Ваала

Мужики только вздыхали да потряхивали головами: они сознавали неотразимую, грозную правду этих слов и чувствовали полное свое бессилие перед бедой, если, не дай Бог, она нагрянет.

— Простите, батюшка, но вы рассказываете что-то ужасное, невероятное просто! — сказала отцу Никандру Тамара. — Ведь есть же наконец и власть какая-нибудь!.. Что же власть? Что же земство, администрация, правительство?

— То-то и горе, что властей у нас как быдто и много а настоящей-то, заправской, ни одной, — заметил кузнец Силантий.

Тамара перевела с него недоумевающий взгляд на отца Никандра, точно бы спрашивая, неужели оно и в самом деле так?

— Это он правильно, — подтвердил его слова священник. — Властей у нас в уезде действительно много, но к какой ни сунься мужик с любым своим делом, ни одна не даст ему ничего определенного, ни твердого. Каждая власть у нас только отпихивается от дела, а особенно от мужицкого, — это-де до меня не касается, это надо к становому; а становой: ступай-де в земскую управу, это не наше дело; управа шлет к непременному члену, а непременный отпихивает к мировому, мировой, «за неподсудностью», к исправнику, или опять же к тому самому становому, волостному, непременному — куда угодно, хоть к архиерею, только отстань! — и бродит несчастный мужик вокруг да около властей, нигде не находя себе никакого распорядка, ни участия, ни решения.

— Напутать каждая власть может сколько угодно, а разрешить ни одна ничего на себя не возьмет, это верно, — согласился с отцом Никандром лесничий.

— Но как же жить при таких порядках? — спросила изумленная девушка.

— А вот, именно так, как живет теперь наша деревня, — уж на что лучше жизни! Превосходно! — пояснил он. — Конокрадство, поджоги, воровство, тайное корчемство, кляуза, сутяжничество, — вот главные прелести этой нашей жизни. Ну, вот и живем, пока Бог на нас не оглянется…

— Поверите ли, — добавил к этим словам отец Макарий. — редко даже встретишь теперь такую деревню, где бы не было тайных кабачков и лавчонок, а ведь это все притоны для воров и склады для краденого. И все это знают, и никто пальца о палец ударить не хочет. Ведь вот, давно ли вы у нас, а сколько уже на ваших глазах было окрест пожаров!..

Тамара вспомнила, что действительно, за эту неделю село их три раза было будимо по ночам набатом, возвещавшим пожары в ближайшей окрестности. Горели крестьянские дворы и помещичьи усадьбы, горели овины и хлебные амбары, горели скирды хлеба и стоги сена, и все это становилось жертвой «красного петуха», то от небрежности, то от неосторожности, то от поджога. Редкий вечер проходил без того, чтобы где-нибудь на горизонте не виднелось отдаленное зарево.

— Которые хрестьяны, — заметил Иван Лобан. — по целым неделям об ину пору даже не раздеваются на ночь: боязно. вишь, как вдруг, не дай Бог, пожар али конокрады.

— «Конокрады», «поджигатели»! — передразнил его капитан-лейтенант. грустно и недовольно подфыркивая себе под нос. — А почему же у вас все эти поджигатели да конокрады остаются безнаказанными? Ну-тка? Ведь все они наперечет, и все вы очень хорошо каждого из них знаете! А попадется который. вы же первые перед следователем в молчанку играете. — знать, мол, не знаем, ведать не ведаем!

— Ну, что не путем толковать-то! — возразил ему мельник Данило. — Знамо дело, хоша и знаешь, а молчишь, — боязно показывать-то. Ты на его докажешь, а он тебя за это потом сожжет. Нешто конокрад боится суда? Что ему суд!.. В тюрьму приговорят? — Эка важность! Он же первый тебе бахвалиться будет, — кому-де тюрьма, а мне хоромы!.. Потому в тюрьме ему и тепло, и сыто, и компанство приятное, и заботы ни о чем никакой.

— И это тоже верно, — подтвердил отец Макарий. — А между тем, важно-то то, что безнаказанность всех этих сельских преступлений плодит их число и усиливает дерзость злодеев, и что же выходит: — выходит, что целые тысячи мирных и честных крестьян живут под вечным страхом нескольких негодяев. Террор своего рода!

— Разве что своим судом-расправой, одно только и остается! — порешил мужик Липат, сопровождая свои слова выразительным и всем понятным жестом.

— Да, своим судом, легко сказать! — возразил дедушка Силантий. — А за свой-то суд что? — Самих на каторгу засудят… Нешто мало примеров?! Нет, брат, тут как ни кинь, все клин выходит… Почему-что страху в людях не стало, а страху нет, затем что строгости нет… Построже-то лучше бы было, — вот что!.. А теперь что? — одно пьянство да озорство, да послабление. Жалятся, вишь, на безденежье да на нужду, — продолжал он, — а нужда-то, она в кабаке сидит, вон она где… Слыханное ли дело было, хоша бы десять лет назад, чтоб у мужика приходилось продавать с молотка скотину за недоимки, а ноне сплошь и рядом… Теперича у нас вон целые десятки сел таких, что казенная недоимка зашла за двухгодовой оклад… Мирские-то капиталы порастряслись, магазейны пусты, скот ослаб… Дошло до того, что хрестьяны друг у друга хлеб с полей по ночам воруют, — нешто прежде слыхано было такое зазорное дело!? Уж чего хуже и греха-то нет!

— Жид многому причина, — заметил Иван Лобан. — Без жида куды легче было!

Тамару опять точно бы что в сердце кольнуло при этом «проклятом» слове.

— Какой жид? — не удержалась она, чтоб не спросить, стараясь казаться равнодушной и спокойной.

— Да всякий, какого хошь, — нешто мало его тут!

— Это, видите ли, — пояснил ей лесничий, — причина вся в том, что благодаря нынешним деревенским порядкам мужики потеряли всякий кредит. Им дают теперь лишь ростовщики на пять процентов в месяц, то есть чисто уже на кабалу! А ростовщики эти — разные Разуваевы с Колупаевыми, даже из интеллигентных, да евреи из отставных барабанщиков, или фельдшера там, писаря, приказчики хлебные и тому подобная жидова.

— Но неужели и здесь есть евреи? — непритворно удивилась Тамара.

— А вы думаете нет?! — в свою очередь удивленно спросил лесничий.

— Да, но как же тогда черта-то оседлости? — возразила она. — Ведь существует же такая черта, я слыхала, — как же это?

— Ну что ж, черта чертой, а еврейский наплыв — наплывом. Конечно, — продолжал он, — большая часть из них формально не имеет ни малейшего права на жительство в здешних местах, но ничего, живут себе припеваючи, благо полиция смотрит сквозь пальцы.

— А в земстве-то разве мало их! — напомнил капитан-лейтенант. — Посчитайте-ка: инспектор технологии Коган, инспектор сыроварения Миквиц, инспектор лесоводства Лифшиц, земский дорожный мастер Шапир. земский врач Гольдштейн, провизор земской аптеки Гюнцбург, а фельдшеров-то сколько — страсть!.. Да даже в волостных писарях сидит еврейчик Кауфман! — Что твоя Минская губерния!

— Но кто же их насажал сюда столько? — спросила, все более удивляясь, Тамара.

— Мало ли тут!.. Один Агрономский, по своей протекции, скольких провел!

— Да и кроме Агрономского, — заметил отец Макарий. — Земство в нашем уезде, изволите видеть, считается либеральным, — обратился он к Тамаре, — ну, а в программу либерализма, это уж как хотите, а юдофильство входит обязательно.

Тамара почувствовала себя несколько неловко при этом обороте общего разговора, неосторожно вызванного, к ее сожалению и досаде, ей же самой. Почем знать, может быть, в глазах всех этих господ, и она такая же жидовка, как все эти Коганы и Миквицы; может быть, они думают, что и ее прислали сюда тоже по протекции какого-нибудь земского юдофила. Положим, если они думают так, то очень ошибаются, потому что теперь она скорее даже против жидов, чем симпатизирует им по крови; но все-таки ей оттого не легче, если эти господа заблуждаются на ее счет. Не пойдет же она ни с того ни с сего разуверять их, — нет, мол, я не такая, как вы думаете!.. Но как бы то ни было, а только она никак не ожидала, чтобы в Бабьегонском уезде, в глубине одной из центральных великорусских губерний, могло вдруг найтись столько евреев. Это открытие поразило ее крайне неприятно. Неужели и здесь не суждено ей от них избавиться! Она знала, что такое еврейская кагальная солидарность, и знала, как относятся евреи вообще к своим ренегатам, а потому с полным основанием могла опасаться с их стороны всяких для себя клевет, подвохов и подкопов под свою жизнь, под свой кусок хлеба и под доброе имя. Впрочем, никто, как Бог! Узнают ее покороче, тогда и взгляд на нее переменят, будут глядеть как на свою, на русскую, и не дадут в обиду. Значат же, наконец, что-нибудь русские в России!.. Да может быть, эти господа и теперь не глядят на нее как на о жидовку… Может быть, это одно ее воображение и собственная, чересчур уж чуткая, мнительность. Во всяком случае, все они знают, что она христианка и притом православная. Но дальнейший разговор о евреях в земстве был все-таки ей неприятен, и потому она поспешила переменить эту, неудобную для себя, тему, ухватившись, впрочем, за то же самое земство. Обратясь к лесничему, который, за последнюю свою поездку в Бабьегонск, несколько раз присутствовал на заседаниях земского уездного собрания, она выразила сожаление, что ей за спехом ни разу не удалось побывать там. — так торопили ее в управе с отъездом в Горелово! — а между тем ей так хотелось хоть раз заглянуть в заседание, чтоб иметь понятие о том, что это такое.