Сумерки божков

— Требовали триста? — сказал он, скрипя голосом, как колесом татарской арбы. — Я принес…

Савицкая кивнула Юлович на бумажки, зажатые у Риммера в кассовой книге.

— Марья Павловна, получи.

Риммер исказил лицо в гримасу шутовского испуга.

— Для нее? Опять? Знал бы — не принес.

— Ну-ну… — бормотала сконфуженная Юлович, принимая сторублевки, — все вы на меня… А уж ты, Риммер, пуще всех! И что я тебе сделала? Немецкая фуфыря!

Риммер смотрел в книгу и насмешливо скрипел:

— Теперь дирекция имеет за вами 3423 рубля 88 копеек. Хорошо?

— Копейки-то откуда взялись? — удивилась Савицкая.

— Извозчикам ее платим. Вчера нищего в кассу привела. Вы, Марья Павловна, имеете эти восемь копеек на вашем счету: я не забыл, не беспокойтесь.

— Ежели в кармане мелочи не случилось?

— У вас каждый день мелочи не случается. И крупных тоже не случается. Ничего не случается!.. Благотворительница, побей гром мою душу!.. Возьмите перышко, распишитесь…

Юлович покраснела и всею фигурою своею выразила детское, беспомощное отчаяние.

— Уф! Вот уж чего ненавижу!..

— Ничего не поделаешь: порядок.

— Давай!

Риммер смотрел через ее плечо, как она, грузно наклонившись над книгою, красная и пыхтящая, водит пером по бумаге.

— Ну конечно! Опять — «Маря», и мягкий знак гулять ушел… Ах, душечка!.. И как только вы поклонникам карточки надписываете?

— У меня, брат, на этот счет горничная Наташка приспособлена. Она двухклассное училище кончила. Действует в лучшем виде.

— Лестно, поди, поклонникам-то? Ждут автографов от кумира, божества, а расписывается горничная!

— А почем они знают?

Риммер захлопнул книгу.

— Больше, Елена Сергеевна, не прикажете ничего?

— Ничего, Георгий Спиридонович.

Он вышел, скроив на прощанье страшную рожу к Юлович:

— Маря!

Она дразнилась языком:

— Фуфыря, фуфыря, фуфыря.

Савицкая с поднятыми на потолок, считающими глазами вздохнула:

— Ты, Маша, к концу сезона опять сядешь без гроша.

Юлович подняла плечи к ушам.

— Судьба!

— Не судьба, а разгильдяйство. Пора себя в руки взять. Останешься нищая на старости лет.

Юлович опустила плечи и произнесла равнодушно:

— Наплевать!

Савицкая смотрела на нее с изумлением.

— Что ты делаешь?!

— Деньги прячу.

— В чулок?!

— В чулок.

— Бог знает что! Зачем это?

— Прочнее: не отнимут… Я, главное, кого опасаюсь: Ванька Фернандов взаймы на отыгрыш просит. Вчера просвис-тался в клубе, приехал ко мне обстоятельства поправить, а вместо того сел в «железную дорогу», да и еще, уже на мелок, сотню оставил.

— Это — получая двести рублей жалованья?!

— Да что же делать, если не повезло человеку? Теперь пристает, чтобы я его выручила… Ну и, знаешь его… Это я тебе, Леля, скажу, такой липкий парень, другого в свете нет. Одно тебе мое слово о нем: клейстер! Мертвою хваткою берет…

— Да по какому праву? Кто он тебе? Брат? Сват? Муж? Любовник?

— Ни-ни-ни-ни! — вознегодовала Юлович, — это ни-ни-ни-ни. Добродетелью своею хвастаться тебе не стану, потому что жизнь моя тебе достаточно известная. Но при всем том я женщина со своими правилами. Чтобы у себя в труппе с товарищем амуры разводить — это — ни-ни-ни-ни! Отродясь не бывало и не будет. Вот к студентам, каюсь, слаба я, грешница: падка баба на голубой воротник. А чтобы который из персонала, — Боже меня сохрани!.. Уж на что на первых порах, как ты дело зачинала, была я в Андрюшку Берлогу врезавшись, однако и тут характер свой выдержала и на сухой любви отошла… Только Груньку с ним во «Вражьей силе» петь, ух, до сих пор люблю!

— Лучшая твоя роль!

— Оттого я хороша, что старые бесы в крови прыгают. Мы, бывало, с ним, — знаешь мою любимую сцену, где Груня Петра за подлости его пред девками отчитывает, — мы, бывало, до того допоемся, что оба белые станем. Занавес спустили, публика вызывает, а мы еще друг на друга смотреть по-человечески не можем, обоих лютою злобою трясет.

Она блаженно улыбнулась, потом затуманилась, загрустила, развздыхалась.

— Да, певали, певали… певали, сударыня ты моя!

— И откуда вы берете темпераменты эти буйные? — вырвалось у Савицкой, мрачной, как ночь.

Юлович удивилась.

— О? А ты разве не можешь?

Елена Сергеевна с тяжелою грустью потрясла головою.

— Никогда.

— Ишь?!

— И всякий раз, что ты или Андрей даете мне понять, как охватывает это вас слияние с ролью, творческий восторг ваш безумный, — мне до боли сердечной завидно вам…

Глаза ее потемнели разочарованием, отвращением.

— Скучно, Маша, всегда владеть собою!

Юлович, не зная, как ей отвечать, только губами покрутила.

— Уж ты у нас такая особенная… всегда была!.. В чем ни взять, — одно слово: голова!

— Голова! голова! — с досадою возразила Савицкая. — То-то и скучно, Маша, что все — голова, всю жизнь — голова… Да и стареет уж эта голова, Машенька! Насмарку ей, голубушка моя, скоро!

— Ну, мать моя, это ерундистика! — с твердым убеждением прервала Юлович. — Теперь и я тебе скажу: поди к зеркалу, посмотрись. Ты, с твоею фигурою, с выдержкою да школою, в семьдесят лет соловьем заливаться будешь, когда мы с Андрюшкою непутевым давным-давно сгнием за стариковским пикетом в актерском общежитии…

Затрещал звонок телефона. Риммер снизу извещал Елену Сергеевну, что приехал чиновник от обер-полицеймейстера по делу о каком-то благотворительном спектакле, обещанном какому-то приюту какого-то общества под председательством какой-то княгини, и ждет ее в конторе. А Маша Юлович, едва очутилась в коридоре, как уже попала в цепкие когти того самого Ваньки Фернандова, которого артистические способности к внутренним займам так ее ужасали. Он вырос пред нею, как бес из земли, — маленький, кудрявенький, розовенький, в голубом галстухе, с скромно-искательными глазками и вопросительною улыбкою на губках алым бантиком — тельце и личико вербного купидона!

— Здравствуйте, давно не видались! — возопила Юлович, ударяя себя по бедрам. — Так и есть! Легок на помине! Сокол с места, ворона на место! Является сокровище!

Фернандов, встав на цыпочки, заглянул мимо ее мощных плеч в опустелую режиссерскую и, убедившись, что там действительно никого нет, произнес гордо — сладким, белым, открытым звуком старого и потертого второго тенора:

— Я не к вам. Я к Елене Сергеевне.

— То-то ты и ждал, покуда ее отсюда ветром вынесло!.. Но — дудки, брат! ау, друг любезный! Поживы сегодня не будет!

Она поднесла к самому носу Фернандова пустое портмоне.

— Зришь?

Фернандов, шагнув вперед, заставил ее попятиться и снова войти в режиссерскую. Заглянул в портмоне, поднял круглые бровки, пошевелил тараканьими усиками, закурил папиросу и изрек:

— Ничего не доказывает.

Юлович, с коварною улыбкою, вытряхнула пред ним сумочку и носовой платок.

— Зришь?

Фернандов критически осматривал ее огромную фигуру.

— В лиф тоже прячут некоторые…

Юлович возразила совершенно деловым тоном:

— Была дура — прятала. Теперь умная. Только от вас, охальников театральных, там убережешь! И без денег будешь, да еще срама наберешься! У вашего брата лапы ученые: где что плохо лежит, все промыслят…

— Беречь-то, следовательно, есть что? — живо поймал ее на слове Фернандов, продолжая водить по ней с головы до ног испытующими глазами, — и вдруг возопил голосом Архимеда в «эврике», — с указательным перстом, устремленным долу на весьма затрепанный подол певицы:

— В чулке! Марья Павловна! В чулке! Ну ей-Богу же в чулке! Жив быть не хочу, если не в чулке!

Озадаченная Юлович только руками развела.

— Не собачий ли нюх?! Ах, Фернашка! Ну скажите пожалуйста!

— Марья Павловна! В чулке! — визжал, приседая и подпрыгивая, восторженный Фернандов. — Помилуйте! Это даже по логике… В сумочке нет, за лифом нет, — где же, как не в чулке? Закон исключения третьего!

— Ну в чулке — так и в чулке… — огрызнулась певица. Не разуваться же мне для тебя!