Сумерки божков

Фернандов, заступая ей дорогу, патетически положил руку на сердце.

— А почему бы, Марья Павловна, и не разуться для товарища?

Юлович даже плюнула.

— Ты, Фернашка, кажется, вчера не только деньги, но и последнюю совесть в клубе оставил!

— Да ведь это, Марья Павловна, одни слова! Ничего больше, как пустые слова, а доброе сердце ваше приказывает вам совсем другое.

Она посмотрела ему в глаза и прыснула неудержимым смехом, со слезами на глазах, с красными, надутыми, дрожащими щеками.

— Э-э-эх! Ну что мне с тобою, горемычным, делать! По крайней мере хоть отвернись, подлец, гляди в другую сторону… Уж видно, — достать!

— Доставайте, Марья Павловна, не конфузьтесь! Я буду слеп, как Глостер!^[122]

Но Фернандову сегодня не везло, и, очевидно, под несчастною звездою начал он свое кредитное предприятие. В режиссерскую синим облаком вплыл клуб сигарного дыма, а за дымом оказался, в рыжих кудряшках своих, сам Мориц Раймондович Рахе. С высоты порога он — одна рука за спину, другая с сигарою на груди — взирал на Фернандова с уничтожающим спокойствием, как Наполеон на фендрика,^[123] подлежащего расстрелянию, или Вельзевул, собирающийся методически позавтракать душою окаянного грешника.

— Господин Фернандов, — послышался его тихий, острый голос. — Ви вчера изволил быть на дворянская клуб?

Фернандов выцвел, как утренний месяц, — угас лицом, фигурою, голосом.

— Я, Мориц Раймондович?.. Я… я был!

Рахе устремил на него свою сигару.

— И ви игралъ?

— Кхе!.. — поперхнулся Фернандов.

— И ви проиграль!

Злополучный тенор ежился, мялся, топтался и тоскливо искал глазами двери, окна или трапа, куда бы Бог помог провалиться. А капельмейстер добивал его без жалости:

— Ви играль, проиграль и не платиль. Пфуй! Это свинский!

— Ну ежели не заплатил, так это, значит, не проиграл, а выиграл! — вставила смеющаяся Юлович.

Фернадов приосанился.

— Обстоятельства моей частной жизни, казалось бы, маэстро, вас касаться не могут!

Рахе пришпилил ему язык стальным взглядом.

— О господин Фернандов, я вас не касательный. Я только платил вчера за вас на ваш партнер. А больше я вам не касательный.

— Везет же Фернашке! — восхитилась Юлович.

— А... а… а по счету в буфете? — робко заикнулся Фернандов, с несколько прояснившимся челом.

Рахе кивнул носом.

— Семь рублей восемьдесят копеек. Jawohl ^[124].

У Фернандова — как гора с плеч. Он выпрямился и принял вид независимый и гордый.

— Я, конечно, очень благодарен вам, Мориц Раймондович, но все это… гм-гм… все это поведение ваше, извините меня, несколько щекотливо…

— Was will der Kerl?! ^[125] — воскликнул удивленный Рахе, нисходя с порога, как статуя с пьедестала.

— Я не понимаю, по какому праву… — петушился Фер-нандов. — Я, кажется, не малолетний и под опекою у вас не состою.

— Он же еще и шебаршит! — крикнула Юлович, хлопая себя ручищами по бедрам.

А Рахе подошел к Фернандову в упор и хладнокровно отчитывал, непрерывно коптя его в сигарном дыму:

— На такой прав, лубезнейший мой господин Фернандов, что в клубе, где я есть почетный член, артист от наша опера не должен быть ел и не платил, пил и не платил, проиграл и не платил… Pfui! Schande!.. ^[126] Если я буду видел вас noch einmal ^[127] на мой клуб, я буду ставить на совет вопрос об исключении вас из наша труппа…

Фернандов уныло молчал, и в понурых глазах его читалось: «Придется, стало быть, другого клуба искать!»

А Рахе наседал.

— Играть вы умеете, а партию учить не умеете? Что ви вчера пел в секстет на третья акт? Miserable Klimperei! ^[128]

Ви с другая опера пел, ви своя музик пел… Ви «наклал»!

— Мориц Раймондович, да ведь публика не заметила…

Рахе с жреческою важностью обратил сигару к себе огнем.

— Публикум не заметил? Я заметил! Публикум не заметил? Очень жаль, что не заметил. Это доказывает, что публикум есть осел, и что мы еще мало работали, чтобы он понимал искусство и не был осел.

— Я, Мориц Раймондович, подучу!

Рахе поморщился, как педагог на безнадежно скверного ученика.

— Tausendmal gehört! ^[129] Нет, надо просить моя жена, чтобы она вам штраф писала, — тогда вы будете подучил в самой вещи!..

Юлович опять гранатою лопнула — заржала буйным, грохочущим смехом.

— На кому? — благосклонно обратился к ней капельмейстер.

Она махала руками и задыхалась.

— Нет, уж ты, батюшка Мориц Раймондович, Фернашку не штрафуй. С него взять нечего, а я — чем виновата? Его оштрафуешь, а ведь платить-то придется мне.

Рахе разгладил морщины на лбу и удостоил улыбнуться. Фернандов в неунывающем легкомыслии своем в ту же минуту ободрился и взыграл духом.

— Вы вот все на меня сердитесь, maestro, — развязно подхватил он, — а я, ей-Богу, из кожи вон лезу, стараюсь… Намедни в «Жидовке» за серенаду мне как аплодировали!^[130]

Рахе проворчал:

— Два ваша клубная приятель и один бежалый из сумасшедшая больница.

— Нет-с, не приятели! — торжествовал Фернандов, — а меня даже повторить заставили бы, если бы оркестр аккомпанировал мне не так громко.

Рахе глянул на него сквозь сигарное облако.

— Wie? ^{[131] [132]}

— Помилуйте! Публике ничего не слышно…

Рахе буро покраснел и положил сигару.

— Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов, — заговорил он металлическими нотами, свидетельствовавшими о большом раздражении: ничем нельзя было рассердить старого капельмейстера с таким успехом, как сделав ему замечание по оркестру, — лучше его лично обругай, но оркестра не тронь! — Я для ваши прекрасные глаза, господин Фернандов, мой Orchester удавливать mit eine ^[132] подушка не согласный. Ви любите петь? Prachtvoll! ^[133] Мой Orchester любит играть. Певец хочет попеть, оркестр хочет поиграть, Verstehen Sie? Punctum. ^[134]

— Да, это — конечно… разве я что-нибудь против?.. — моментально увял и сдался Фернандов.

Но maestro уже расходился…

— Мой Orchester мешает einem господин Фернандов иметь свой большой успех! Господин Фернандов из-за мой оркестр не слышно! Warum doch die Маша, — он ткнул перстом в сторону Юлович, — warum diese ^[135] Маша слышно? Warum Андрей Берлога слышно? Почему моя жена слышно? Почему Саня Светлицкая слышно?

— Помилуйте, maestro, какое же сравнение? Я маленький артист на вторых ролях, а вы берете самых что ни есть, тузов…

— Dummheiten! ^[136] Глупство! — презрительно возразил Рахе, обретая спокойствие, ибо снова взялся за сигару. — Вам не угодно стоять на одна доска с первый артист? Очень хорошо. Ви были сегодня на проба, когда пела эта новая Корзинкина или Курочкина… о проклятая фамилия! ее никто никогда не помнит!., ну, на одно слово, ученица от Саня Светлицкая?.. Она еще не артистка даже, но ее слышно… О-о-о-о! И как еще слышно!.. А ви — не слышно! И… рассуждайте.

V

* * *

Любезный друг Захар Венедиктович, с сожалением должен известить тебя, что моя Настасья, хлопоча для нас вчера насчет собственноручного пирога с грибами, ухитрилась простудиться у горячей плиты и сегодня хрипит, как отсыревший фагот, а следовательно, Изабеллу ^[137] в «Роберте» изображать не может. Если неудобно заменить Настю Матвеевою, то я предлагаю совсем упразднить «Роберта» на сегодня, а взамен поставить какую-нибудь оперу из нашего с Еленою Сергеевною репертуара. Жму твою лапку.

Андрей Берлога

* * *

Дорогой друг Андрей Викторович! Болезнь милой моей кумы Настасьи Николаевны повергает меня в глубокое отчаяние по дружбе и человечеству, но — что касается театральных чувств, не беспокойся: дело улажено. Матвеева слишком важная персона, чтобы я, маленький человек, осмелился обратиться к ней с просьбою о замене, но мы только что приняли в труппу ученицу Сани Светлицкой — фамилию, извини, забыл, не то Кострюлькина, не то Перепелкина, ну да увидишь сегодня на афише. Очень красивый голос и прилично поет. Изабеллу, по счастью, знает. Ну и пусть отдувается за куму! А куме всяких благ и скорого выздоровления. Если позволит время, непременно забегу сегодня проведать. А пирог с грибами весь съеден? Если есть кусочек холодного, сохраните для меня: страсть люблю холодный пирог с грибами!