Право выбора

4.

На улице совсем раскисло. Плюс пятнадцать на солнце. Весь снег таял в одночасье. Юрий щурился на это весеннее безобразное великолепие с крыльца отделения милиции, а потом зашагал прямо через улицу по колено в мессиве, в своих полных талой воды суконных ботах, к ожидавшием в волнении Ольге и Марку Заманским. За ним на крыльце появились хохочущие студенты, все как один в резиновых сапожках. Они подхватили на руки Ингу и триумфально перенесли её к тротуару, где она с хохотом повисла на шее Юрия. Потом на крыльце милиции появились Хвостов и Бурятов. Последний был уже в пластырях, с раздутой синей физиономией. Он что-то горячо шепелявил ректору. Тот морщился от перегара и быстро ушёл, не заметив протянутую руку. "От-пус-ти-ли! - кричал Юрий. - Да здравствует свобода! Немедленно к вам и - водки! У вас есть водка? А то я куплю... Надо же, первый случай в милицейской практике - трезвые пьяного зашибли!" "А ректор? - тревожно спросила Ольга. - Неужели сдался?" "А куда ему деться? Студенты в один голос всё подтвердили. А Саша ещё пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы... Затравили, мол, талантливого учёного с прекрасной диссертацией. И всё, оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей школе..." "Юра, куда же вы прямо по лужам... Ноги мокрые," - заметила Оля. "Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы даже представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так - святым кулаком по окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на интригу, не подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без колебаний..."

5.

"Ты хоть что-нибудь понимаешь, Тоня? - расслабился после полного стакана водки непьющий спортсмен Хвостов. - Я кто - ректор или раб? И почему, чёрт меня побери, я могу поставить на место любого, кроме этих сраных евреев? До каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду квартиру. Своим отказал - ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу научной работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому такое не позволено - только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые документы по теме Хадаса. А мог бы всё зарубить на корню. Так ведь не только никакой благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И этого ему мало - при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет, а уже при всех им морду бьёт, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается? Горком неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа - герой этот липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! - зарычал Хвостов. - Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит, Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.." "Петь, а Петь, - замурлыкала вдруг дородная Тоня. - А почему эта... Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней... То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе ещё? Не знаешь что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу. Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе. Привёл студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и сексапильная, и умелая! А я - ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась, старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... вот сюда, прямо на него, оделась и ушла, хохоча во всё горло. Ты довольна? Чего ты молчишь? Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор имеет между ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..." "Петь, может тебе полечиться? Уколы там, гормоны, ну я не знаю... Мне же с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И ещё вполне..." "То-то ты, Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже! Мне - изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?" "Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие глаза стали..." "Ладно. Мне сейчас не до этого... Скажи мне, Тоня, имею я право верить коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы живём в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего вуза? Да или нет?" "Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и справедливый. А добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе скажу, и вредно и опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех, жидовню эту, где и как только сможешь... Пока не поздно!"

8.

1.

Как оказалось, это была не весна в день драматической предзащиты, а редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас приказом по институту на неделю "отстранён от работы за недостойное поведение." Потом пришёл Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке. Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова "за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! - воскликнул потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. - Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!" Услышав это, Юрий поспешно надел свой тулупчик и, отчаянно скользя и падая в своих всё ещё мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошёл в студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые постучал в дверь с табличкой "Mary-Inga-Nataly". Там точно так же как когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий задохнулся в душистом кружеве лёгкого домашнего халата, который только и был одет на Ингу. Он осторожно отстранил её, воровато вглядываясь в пустой коридор, неуверенно вошёл и сел на стул у чертёжного стола. В комнате был идеальный порядок и чистота, что значит девочки! "Новости знаешь? - спросил он, пока она усаживалась на койку, закинув руки за голову, как тогда у Заманских. Вместо ответа она протянула ему два железнодорожных билета. - Что это? Ты уезжаешь?" "Мы уезжаем, - сказала она, вернув руки на затылок. - Тебе ректор дал неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю к себе домой, раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня к себе домой хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И "занимаюсь развратом", кстати, тоже только с вами!" "А если я откажусь? Надо было хоть спросить..." "Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей Ингой поехать познакомиться с её родителями?" "Вот я тебе и отвечаю: Инга, я согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в одиннадцать." "А если бы я не пришёл?" "Я бы билеты выбросила... И попробовал бы ты ко мне ещё подойти..." "Излупила бы как Бурятова? - засмеялся Юрий. - Да тебя теперь все мужчины будут обходить за версту." "И ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка, не так ли?.. Это далеко? Ну, твоя станция?" "Между Хабаровском и Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И станцию называют Дерсу в честь сподвижника Арсеньева. Мы там будем в полночь." "А потом?" "Папа встретит с санями." "Серьёзно? С лошадкой?" "А ты думал - аэросани? Ты что, у нас там всё по-простому. Я ведь из простых. Ты поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены, Инночка... или как тебя папа с мамой зовут?" "Как ни странно, именно так. Ингочка - язык сломаешь. Угораздило же дать норвежское имя! Папа служил в Печенге, на норвежской границе, и там у него была в молодости пассия с таким именем."