Сборник рассказов

После очередного запоя они лечатся пивом, и выражение их лиц трезвое, смиренное.

- Что есть счастье? - вдруг громко спрашивает Гриша.

Михайло смотрит на него, и вся физиономия его расплывается, как от сна. Всего полчаса назад он, отобрав четырех малышей шестилетнего возраста, лихо отплясывал с ними в хороводе, покуда не упал, чуть не раздавив одного из них.

Не получив ответа, Гриша жадно макает свою кудрявую голову в пиво, потом нагибается к Михайло, хлопает его по колену и хрипло говорит:

- Слышь, браток... Почему ты счастлив... Скажи...Корову подарю...

Михайло важно снимает огромную Гришину ручищу с колен и отвечает: "Ты меня не трожь".

Гриша вздыхает.

- Ведь все вроде у меня есть, что у тебя... Корова, четыре бабы, хата с крышей, пчелы... Подумаю так, чево мне яще желать? Ничевошеньки. А автомобиля: ЗИЛ там или грузовик мне и задаром не нужно: тише едешь, дальше будешь... Все у меня есть, - заключает Гриша.

Михайло молчит, утонув в пиве.

- Только мелочное все это, что у меня есть, - продолжает Гриша. - Не по размерам, а просто так, по душе... Мелочное, потому что мысли у меня есть. Оттого и страшно.

- Иди ты, - отвечает Михайло.

- Тоскливо мне чего-то жить, Мишук, - бормочет Гриша, опустив свою квадратную челюсть на стол.

- А чево?

- Да так... Тяжело все... Люди везде, комары... Опять же ночи... Облака... Очень скушно мне вставать по утрам... Руки... Сердце...

- Плохое это, - мычит Михайло.

Напившись пива, он становится разговорчивей, но так и не поднимая полностью завесы над своей великой тайной - тайной счастья. Лишь жирное, прыщеватое лицо его сияет, как масленое солнышко.

- К бабе, к примеру, подход нужен, - поучает он. накрошив хлеба в рот, - баба, она не корова, хоть и пузо у нее мягкое... Ее с замыслом выбирать нужно... К примеру, у меня есть девки на все случаи: одна, с которой я сплю завсегда после грозы, другая лунная (при луне, значит), с третьей - я только после баньки... Вот так.

Михайло совсем растаял от счастья и опять утонул в пиве.

- А меня все это не шевелит, - рассуждает Гриша. - Я и сам все это знаю.

- Счастье - это довольство... И чтоб никаких мыслей, - наконец проговаривается Михайло.

- Вот мыслей-то я и боюсь, - обрадовался Гриша. - Завсегда они у меня скачут. Удержу нет. И откуда только они появляются. Намедни совсем веселый был. Хотя и дочка кипятком обварилась. Шел себе просто по дороге, свистел. И увидал елочку, махонькую такую, облеванную... И так чего-то пужливо мне стало, пужливо... Или вот когда просто мысль появляется... Все ничего, ничего, пусто и вдруг - бац! - мысль... Боязно очень. Особенно о себе боюсь думать.

- Ишь ты... О себе - оно иной раз бывает самое приятное думать, скалится Михайло, поглаживая себя по животу.

В деревушке, как в лесу, не слышно не единого непристойного звука. Все спит. Лишь вдали, поводя бедрами, выходит посмотреть на тучки упитанная дева, Тамарочка.

- В секту пойду, - бросив волосы на нос, произносит Гриша.

Михайло возмущается.

- Не по-научному так, - увещевает он. - Не по-научному. Ты в Москву поезжай. Или за границу. Там, говорят, профессора мозги кастрируют.

- Ух ты, - цепенеет Гриша.

- Ножами, - важничает Михайло. - В городах таких, как ты, много. У которых - мысли. Так им, по их прошению, почти все мозги вырезают. Профессора. Так, говорят, люди к этим профессорам валом валят. Очереди. Давка. Мордобой. Ты на всякий случай свинины прихвати. Для взятки.

- Ишь до чего дошло, - мечтательно умиляется Гриша. - Прогресс.

- То-то. Это тебе не секта, - строго повторяет Михаиле.

Гриша задумывается. Его глазки совсем растапливаются от печали, и он вдруг начинает по-слоновьи подсюсюкивать что-то полублатное, полудетское.

- Все-таки нехорошо так, по-научному. Ножами, - говорит он. - Лучше в секту пойду. Благообразнее как-то. По-духовному.

Михайло махает рукой и отворачивается от него.

Тетрадь индивидуалиста

Эту старую, драную тетрадь нашел около помойки Иван Ильич Пузанков, сторож. Он хотел было обернуть в нее селедку, но по пьяному делу начал ее читать. Прочитав несколько страниц, он ахнул, решив, что у него белая горячка. Его напугало больше всего то, что ему - значит - нельзя дальше пить, а до литра водки он не добрал еще 200 граммов. Но, гневно рассудив, что мы, пьющие, еще никогда не отступали, Иван Ильич пополз все-таки в ближайшую пивную. Там он продал эту невероятную тетрадь за полкружки пива и кильку одному озирающемуся, болезненному интеллигенту, который и сохранил ее в паутинах и недоступности.

Тетрадь индивидуалиста

Поганенький я все-таки человечишко. И еще более поганенький, что пишу об этом - любя; кляну себя - негодяюшко, маразматик, ушки надрать мало - а все-таки люблю! И как люблю! По-небесному.

Но все же это подло, так любить себя... Особенно после того, что было... А что было, что было! И началось ведь все с того, что любил я не себя, а - ее... Как это удивительно - любить другого человека. На душонке, не обремененной тяжестью и страхами эгоизма, так легко, легко и чувствуешь себя как-то по-благородному. Я бы всем влюбленным давал звание дворянина. Была она девица на вполне высоком уровне; в меру инфернальна, поэтична и страдала лунатизмом. Любил я ее страстно, но больше все как-то по-грустному. Бывало, прижму ее к себе, смотрю в ее глазенки таким сумасшедше-проникновенным взглядом, а она плачет. Плачет оттого, что уж очень выражение глаз моих было не от мира сего. А все, что не от мира сего, вызывало ручьи ее слез. И плакала она тоже не как все, а по-нездешнему, плакала не слезами, а мыслями; задумается, унесется куда-нибудь, и слезы падают просто в такт ее отчаянным мыслям.

Очень нервна была. Впрочем, мне только этого и надо было. По ночам я целовал ее одинокие, холодные ноги и нашептывал кошмары. Гладил ее прозрачную, тоже не от мира сего в своей нежности, кожу, впивался в ее плоть... и бормотал, бормотал... о страхах, о великом отчаянии жить среди людей, о смерти. Весь медовый месяц я рассказывал ей о смерти. Метафизично рассказывал, с бездночками, с жутковатыми паузами, когда все замирало; и, визгливо валяясь в ее прекрасных, обнаженных, неприступно-мистичных ногах, выл, умоляя ее защитить меня от страхов, от жизни, от гибели... Бедненькая, как это все она выносила!