Отравленная совесть

-- Это -- презрение? -- спросил Ревизанов, слегка меняясь в лице.

-- Нет... просто действие давности.

-- Есть, Людмила Александровна, слова и дела, не знающие давности, -- значительно возразил Ревизанов.

Верховская взглянула ему прямо в глаза:

-- Вот что я вам скажу, Андрей Яковлевич. Если вы в самом деле затеяли этот разговор под вдохновением какого-то раскаяния и нуждаетесь в моем прощении, то -- будьте спокойны: вы его давно имеете. Я забыла о вас и вашем дурном поступке со мною. Вы мне чужой, как будто я вас никогда и не встречала. Людмила Рахманова, которую вы когда-то знали и оскорбили, умерла. Людмила Верховская судит ее, как судила бы любую из своих знакомых девочек, случись с ней такое же несчастье. Мне жаль ее, но нет до нее дела.

-- Очень приятно слышать, -- улыбнулся Ревизанов, -- это дает мне надежду...

Людмила Александровна прервала его голосом, дрожащим от волнения:

-- Но если мне не надо вашего раскаяния, это, конечно, еще не значит, что я не презираю вас. Мое общество -- не для людей, запятнанных подлостью. А с Людмилой Рахмановой вы поступили подло!

Она умолкла. Ревизанов был покоен.

-- Ваша гневная речь, -- начал он, -- меня не удивляет: я ждал ее. Но, признаюсь, она звучит немного странно после панегирика благодетельному действию времени: настолько странно, что я даже не особенно убедился в целительной силе давности, которую вы так одобряете... Позволите вам предложить один вопрос -- конечно, совершенно теоретический?..

В игривом тоне речи Ревизанова, в его учтивой полуулыбке, в почтительном, но самоуверенном взоре, в изысканно-вежливой позе Верховская прочла, под красиво разыгрываемою ролью, серьезную угрозу.

-- Раз я допустила этот ненужный и неосторожный разговор, вы вольны спрашивать, что вам угодно.

-- Благодарю вас. Итак, у нас имеется praesumptio {Предположение (лат.).}: Людмила Верховская и Людмила Рахманова -- два разных лица. Людмиле Верховской до похождений Людмилы Рахмановой и пятнышек на жизни этой милой девочки -- нет никакого дела. Хорошо-с. Теперь ответьте мне по чистой совести: если бы кто-нибудь взял да рассказал всему свету историю любви Людмилы Рахмановой и Андрея Ревизанова, как отнесется к этому Людмила Верховская?

-- Что это? шантаж?

Людмила Александровна смело взглянула в лицо Ревизанову. Он более не улыбался: щеки его были бледны, взор сверкал сталью.

-- Шантаж, -- угрюмо произнес он, -- обидное слово... но пусть будет даже шантаж! Зовите, как хотите, я не боюсь слов. Ах, Людмила Александровна, пустые речи говорили вы мне о давности, о лечении старых ран благодетельным временем. Полно вам притворяться! Прошлое -- власть, и горе тому, кто чувствует ее над собою, чье прошлое -- тайная угроза, да еще и в чужих руках.

-- Вы хотите показать мне свою власть надо мною?

-- Я не говорил пока ничего подобного.

-- Слишком ясно и без слов!

-- Хорошо, допустим.

-- Я не верю в вашу силу.

-- Не обманывайте себя: верите!

-- Нет и нет. Что можете вы сделать мне? Рассказать наш забытый роман свету? -- кто же вам поверит? Да если и поверят, кто придаст значение такой старой истории? Вы даже не испортите мне моего семейного счастья; мой муж слепо верит в меня.

-- Тем грустнее было бы ему узнать, что верить не следует, что вы обманули его еще до свадьбы, и -- надо отдать вам справедливость -- с поразительным искусством продолжали обман целые восемнадцать лет... Верьте мне: чем дольше человек был дураком, -- простите за резкое слово, -- тем неприятнее ему убедиться в своей... скажем хоть, недогадливости. Что касается света, -- конечно, вы правы: девический грешок не будет в состоянии совершенно уничтожить ваше положение в обществе. Много-много, если посмеются задним числом, подивятся, как это холодная целомудренная Людмила Верховская умела отыскивать в своей душе страстные звуки, когда писала к Андрею Ревизанову.

- Ах, эти письма!

-- Они все целы, Людмила Александровна, -- холодно и веско сказал Ревизанов. -- И -- раз уже в нашем откровенном разговоре скользнуло такое милое словцо, как шантаж, -- то быть по сему: я предлагаю вам выкупить их у меня.

Людмила Александровна широко открыла глаза.

-- Я очень рада вашему предложению... -- медленно вымолвила она, смягчая голос. -- Но чего вы хотите от меня за них?

-- Много.

-- Не денег же? Вы неизмеримо богаче меня.

-- Конечно, не денег. Нет: любви.

-- Как?!

XII

Верховская, ошеломленная изумлением, даже привстала с места. Ревизанов продолжал тихим и ровным голосом:

-- Сядьте, успокойтесь... Да, я прошу вашей любви, я влюблен в вас -- и самым глупейшим образом, как мальчишка. Послушайте, Людмила...

-- Как вы смеете! -- вспыхнула она.

-- Виноват: Людмила Александровна. Я часто бываю в Москве, но все проездом: у меня дела больше за границею и в Петербурге. Удивляюсь все-таки, как мы с вами не встретились до сих пор. Я много слышал о вас, и все хорошее. Верховская -- красавица, Верховская -- умница, Верховская -- воплощенная добродетель. И признаюсь: каждый раз, как слышал, что-то щипало меня за сердце. Красавица, да не твоя! Умница, да ты ее потерял, как дурак, бросил, как петух -- жемчужину! Добродетель, да ты надругался над нею, -- и она тебя ненавидит и презирает. Наконец я увидел вас в опере, в ложе с Ратисовою. Вы сильно переменились, и я не сразу узнал вас, но влюбился еще прежде, чем узнал. Увидел и тогда же решил в уме своем: эта женщина должна быть снова моею, или я возненавижу ее и сделаю ей все зло, какое только может сделать человек человеку. Это у меня всегда так: кого я очень сильно люблю, того и ненавижу. Ха-ха! что-то мужицкое: кого люблю, того и бью.

Людмила Александровна слушала и терялась, что думать, чего еще ждать, как отвечать. Дело приняло совсем необыкновенный оборот; странность положения была бы почти смешною, если бы не чересчур страстный и сильный тон слов Ревизанова.

-- Это бред какой-то... Вы с ума сошли! -- воскликнула она. -- Вот уж всего я ждала, только не этого!

-- Да? -- Ревизанов засмеялся. -- Значит, так и запишем в книжку: Андрей Ревизанов объяснился в любви Людмиле Верховской, а она прогнала его прочь. Но я не послушаю вас и не пойду прочь, потому что вы прогнали меня необдуманно и в конце концов полюбите меня.

-- Никогда!

-- Переменим выражение: будете принадлежать мне.

-- А!.. негодяй! -- вырвалось у Верховской. Она дрожала от бешенства. Лицо ее пылало красными пятнами. Глаза метали молнии.

Ревизанова передернуло, но он совладел с собою:

-- Опять резкое слово. Ну, хорошо, негодяй! Так что же? И негодяй может быть влюбленным. Скажу даже больше: влюбленный негодяй -- зверь весьма интересный, Людмила Александровна, займитесь изучением: я познакомлю вас с этим типом. Влюбленный негодяй, например, просит любви только один раз, но, отвергнутый, не отступает, а требует ее, берет хитростью, силой, покупает, наконец...

-- И вы зовете это любовью?

-- Что же делать, Людмила? Будь я не негодяй, как вы обозвали меня, может быть, и любовь моя была бы иною, но я -- негодяй, значит, мне и не к лицу любить иначе. Ваша честь в моей власти. Если хотите, я продам вам вашу честь.

-- Боже мой! есть ли в вас стыд, Ревизанов?!

-- Одно свидание, один час у меня, наедине со мною, по-старому, как восемнадцать лет назад, -- и вы получите все ваши письма. А без этой улики я бессилен против вас: бездоказательное обвинение разобьется о вашу репутацию. Меня примут либо за подлейшего из клеветников, либо за сумасшедшего... Один час, один только час... Что же?

Людмила Александровна глядела на него безумными, почти суеверно-испуганными глазами.

-- Дьявол вы или человек? -- прошептала она. -- Я не знаю... мужчина не решился бы предлагать такую отвратительную подлость женщине, которую любил когда-то...