Отравленная совесть

-- Ты не будешь переодеваться к обеду? так, вот в этом и останешься?

-- Конечно, -- с досадою возразила Верховская. -- С какой стати мне рядиться? Не именины же у нас в самом деле, как уже посмеялся Петр Дмитриевич...

-- Да нет, кузина, я ведь ничего... -- сконфузился молодой человек.

-- Пожалуйста, не оправдывайтесь: вы совершенно правы, и весь этот фестиваль по случаю знакомства, -- как в афишах пишут -- "в первый раз по возобновлении", ужасно глуп...

Ратисова продолжала критиковать ее взглядом.

-- Впрочем, -- сказала она, -- черное удивительно идет к тебе... Испанка какая-то... Ты очень интересна сегодня.

Она расхохоталась и ударила Синева веером по плечу:

-- Ну, ты, молокосос! признавайся: восхищен нами?

-- Если бы вы еще не дрались!.. -- жалобно простонал Синев, почесывая плечо.

-- Есть в вашем тщедушном поколении женщины, как мы? Ну -- кто нам даст наши тридцать шесть лет?

Людмила Александровна невольно рассмеялась:

-- Липа, побойся Бога! ты воруешь целых три года... Мне-то действительно тридцать шесть, а ведь ты старше меня.

-- Да? Ну, значит, с нынешнего дня будет тебе тридцать три, потому что я больше тридцати шести иметь не желаю. А впрочем, не все ли равно? Э! тридцать шесть, тридцать девять -- невелика разница. Разве года делают женщину? Лета -- c'est moi {Это я! (фр.).}! Были бы душа и тело молоды!

-- О теле не осведомлен, -- уязвил Синев, -- но уж души моложе вашей, кажется, и не бывает.

-- Еще бы! Про меня сам Мазини сказал третьего дня, что я jolie personne... {Красавица (фр.).} Кто мне даст больше тридцати? А уж о тебе, Людмила, и речи нет. Помню тебя девочкой: красавица была; помню барышней -- тоже хоть куда; вышла замуж, пошли дети -- подурнела, стала так себе; а теперь опять -- прелесть как расцвела, -- давай-ка, душка, справлять вторую молодость?.. а?

Людмила Александровна и Синев смеялись, но рыжая красавица победительно потрясала кудрявою прическою своею.

-- Совсем нечего зубы скалить, -- я правду говорю. А если не веришь на слово, что мы еще можем постоять за себя, -- вот тебе документ.

Она бросила Людмиле Александровне розовую бумажку.

-- Что такое?

-- Billet doux {Любовная записка (фр.).}. Так это называется. "Обожаемая Олимпиада Алексеевна! Давно скрываемое пламя любви"... и прочая и прочая. Сегодня получила. И ему всего двадцать два года. Нет, старая гвардия умирает, но не сдается!

Людмила Александровна прочитала, расхохоталась и передала записку Синеву:

-- Глупо-то, глупо как!

Олимпиада Алексеевна возразила хладнокровно:

-- Это тебе с непривычки. А мне ничего, даже очень аппетитно.

Синев прочитал и сказал язвительно:

-- Слог "Собрания переводных романов". Должно быть, приказчик из Пассажа писал.

Олимпиада Алексеевна, с тем же непобедимым хладнокровием, отразила и этот удар:

-- Это уж известно, что когда молодой человек читает письмо другого молодого человека, написанное к красивой женщине, то автор письма непременно оказывается либо приказчиком, либо военным писарем, либо еще того хуже.

-- Получили? -- улыбнулась Людмила Александровна.

-- Тетушка! Вы неподражаемы.

-- А ты не кусайся!

Подъехали Реде и Кларский -- подчиненные Степана Ильича по банку, молодые люди, почтительные, тихие, незначащие и незаметные -- в периоде делания карьеры... Не хватало лишь Ревизанова. Наконец задребезжал в передней и его звонок.

-- А вот и сам великий маг Калиостро! -- возгласил Синев.

IX

Сверх общего ожидания, обед прошел живо и весело. Казалось, Ревизанов чувствовал, что в доме есть враждебный ему лагерь, и, употребляя все средства, чтобы добиться от этого лагеря если не мира, то перемирия, был действительно очарователен. Сидеть ему пришлось между хозяином и Олимпиадою Алексеевною. К великому удовольствию Людмилы Александровны, к обеду приехал, давно уже не бывший у Верховских, Аркадий Николаевич Сердецкий; знаменитый литератор был гостем почетнее Ревизанова, и ему, по праву, досталось место рядом с хозяйкою. В своих серебряных кудрях вокруг далеко еще не старого лица, оживленного блестящими карими глазами, Сердецкий представлял собою фигуру внушительную и картинную.

-- Ума не приложу, Аркадий Николаевич, -- говорила ему Олимпиада Алексеевна, -- как это мы пропустили с вами время влюбиться друг в друга?..

-- Это, вероятно, оттого произошло, что я тогда слишком много писал, а вы слишком мало читали, -- отшучивался литератор.

-- А когда стала читать, то уже оказалась героинею не вашего романа?

-- Все мы из героев вышли! -- вздыхал Сердецкий. Обыкновенно очень живой и разговорчивый, сегодня за обедом он приумолк и лишь все поглядывал яркими, внимательными глазами на Ревизанова, которого -- между десертом и фруктами -- Синев втянул в довольно обостренный спор. Дело шло о крахе некрупного коммерсанта -- клиента банка, где директорствовал Верховский. Банкротство было явно злостное. Банкрот скрылся за границу, и поймать его было мало надежды...

-- Да и какая польза ловить? -- заметил Ревизанов. -- Истратят чуть не столько же, сколько он украл, на поимку. В конце концов -- один результат: обокраденным дан приятный -- да еще и приятный ли? -- спектакль: "Чужое добро в прок нейдет"... Удивительно целесообразное зрелище: на скамье подсудимых, между двумя жандармами с саблями наголо, сидит нищий, сумевший сделать нищими сотню людей глупее себя... Кому тут польза?

-- Что же? значит, так и не ловить господ денежных воров? -- задорно отозвался Синев, -- так и оставлять их? Грабьте, мол, милые люди, сколько душеньке угодно: своя рука владыка...

-- Нет, отчего не ловить при случае? Ловите, -- не без легкой насмешки возразил Ревизанов, -- но только, прежде чем ловить вора, надо ловить похищенные им деньги. Потому что -- верьте мне -- вор сам по себе, без украденной им суммы, решительно никому не нужен -- даже тем, кого он обездолил. Деньги -- вещь деловая-с, и в денежных вопросах vendetta catalana {Месть, расправа (ит.).} -- вещь весьма редкая и второстепенная... Сами посудите, какая мне радость, что закон отмстит за меня и ушлет Ивана Ивановича в Сибирь, когда Иван Иванович перед этим до копейки проиграл мой капитал в Монте-Карло? Ну, Иван Иванович будет в Сибири, деньги в Монте-Карло, а я -- в Москве и без денег, и без Ивана Ивановича, который, хотя и немножко -- виноват, mesdames, -- мазурик, но в общем милейший человек... Только и всего!

-- Но как же это сделать -- ловить украденные деньги? -- вмешался Верховский.

-- А уж это -- вне моей компетенции. Это -- по части Петра Дмитриевича. На то он и судебный следователь.

-- Вы как будто не очень высокого мнения о нашем институте, Андрей Яковлевич? -- спросил Синев.

-- Сохрани Боже! Напротив, обожаю его... Помилуйте! Да не будь вашего брата на свете, никто бы и ночи одной не уснул спокойно, все бы думалось: нет ни правды, ни управы на зло в свете, -- не зевай, значит, человече, а то зарежут. Ну, а когда вы, господа судейские, сошлете сотню-другую божьего народца в компанию к Макаровым телятам, -- все поспокойнее. Вот, дескать, одну миллионную долю мирового зла уже искоренили... всего девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять долей осталось... на приплод, вместо искорененной!

Синев закусил губу:

-- Однако у вас статистика!

-- Какая есть -- практическая.

-- Наша, научная, добрее: она не такая страшная.

-- Зато и не такая точная: считает только пойманных.

-- А не пойманный-то -- не вор, говорит пословица, -- закатился добродушным смехом Степан Ильич.

Ревизанов улыбнулся:

-- Я то же думаю, потому что иначе, если рассуждать по всей строгости законов, -- даже мы с вами вряд ли ходили бы на воле.

-- Ну-с, это уже парадокс, -- возразил Синев, -- и даже нельзя сказать, чтобы особенно новый...