Верочка

Минуло несколько дней, угар мой не проходил. Я получил от дядя «ласковое» письмо: он извещал меня, что дело, ради которого он, главным образом, уехал в Петербург, устроилось, и финансы его поправились. Формальность, о которой говорилось тогда в Петербурге, пустячная. В качестве совершеннолетнего я войду с ним в компанию или просто получу векселя. О Верочке не упоминалось ни слова. Вообще тон письма был такой, как будто между нами ничего не произошло.

Я отвечал в том же тоне и просил передать письмо Верочке, которое послал на имя дяди. При всём своём неуважении к дяде, я не сомневался, что письмо будет передано.

Ещё прошло несколько дней. Трудно описать, что происходило со мною в это время. Я пристрастился к стихам и в короткий срок написал их множество. Здоровье своё я решительно расстроил и был бледен как смерть; жизнь сохранялась только в лихорадочно горевших глазах. Днём я слонялся по городу, ночи не спал, а если и спал, то тревожным сном.

Однажды я не мог заснуть до зари. Я видел, как за стволами деревьев блеснула серая полоса рассвета, и ночной мрак тихо отступил. Голова моя горела, в глазах рябило, я нехотя разделся и лёг. Но и в постели я не мог заснуть. Ясный сумрак утра заалел, и золотые лучи солнца, пробившись сквозь намёрзлые стёкла, рассыпались на столе и на полу, а я всё лежал, глядя в пространство и лелея несбыточные мечты.

Беппо заворчал, и затем послышался отчётливый стук в дверь.

– Кто там?

Вместо ответа, повернулась ручка, и вошла высокая дама в атласной шубке и модной шляпке с пером. Она вошла, застенчиво смеясь, хотя, очевидно, и решилась не стесняться, потому что прямо направилась ко мне. Подойдя, она села на кровать.

Поволоцкая!

– Ольга Сократовна, что это значит? Я сплю…

Она тихо начала:

– Как не стыдно вам, Саша… Мало того, что вы ни разу не явились ко мне, но и теперь конфузите меня… вопросами…

Встав, она сняла шляпку, не спуская с меня глаз, и сняла шубку. Она улыбалась, и странная улыбка Ольги Сократовны заставила меня подумать, уж не сошла ли она с ума. Эта мысль мелькнула на мгновение, но, вместе с чувством страха, во мне загорелось другое чувство.

Я сам улыбнулся ей в ответ. Голова моя кружилась от бессонницы, я готов был думать, что это сон…

Но когда всё прошло, – мне стало гадко и стыдно до слёз…

Ольга Сократовна, уходя, в дверях, к моему ужасу, встретилась с Верочкой. Не впуская её, она объявила, что я в постели.

– Представь, Вера, какой он сурок! Он спит по целым дням, и моя опека из самых неудачных! Удрал от меня в Петербург, – вообще невозможен. А вы только что приехали, да? С утренним поездом? Как ты похорошела, Вера!

Я слышал, как прозвучал дружеский поцелуй.

Ольга Сократовна вышла из затруднения, но я был уничтожен.

Жизнь состоит из ряда неожиданностей; по крайней мере, я должен сказать это о моей жизни. Всё, что я задумывал, не удавалось, и дела мои принимали непредвиденный оборот. Может быть, если стать на известную высоту и оттуда посмотреть на жизнь, как орёл смотрит на облака, окутывающие подошву скалы, на которой он свил гнездо, то жизнь и представит из себя нечто совершающееся по определённым и строгим законам. Может быть, моя жизнь, несмотря на всю свою беспорядочность, представила бы тоже некоторую логичность и обоснованность явлений, как выражаются книжные люди. Но теперь, когда я записываю эти «явления», они мне кажутся хаосом, и от их безалаберности больно становится на душе. Их «логика» мучительна. Оглядываясь, я вижу, что вот тогда следовало бы поступить так-то, а в другой раз иначе. Рассудочная логика, у которой всё делается как по маслу, не мирится и не признаёт житейскую логику, капризную как осеннее небо, на которое я теперь смотрю с такой щемящей и надрывающей сердце тоской.

Да, осень. Жёлтый лист влетел в отворённое окно и кружась упал на не застланную постель; в прозрачном воздухе, выделяясь на мутно-голубом фоне далёкого леса, сверкает и медленно плывёт паутина. Две недели живу я здесь, в гробообразном мезонине этой дачи, недалеко от ***, на самом берегу Днепра. Со времени же последних событий прошла уже целая вечность – прошло полтора года.

Не особенно любопытна повесть моей жизни за этот долгий промежуток времени. Понятно, я даже избегал видаться с Верочкой. При ней на меня нападала непреодолимая робость, а она потупляла глаза и была холодна как чужая. Положение моё стало невыносимо, я перевёлся в Петербург. Сергей Ипполитович получил хорошее место в ***, он был избран директором одной свеклосахарной компании, пристроился к агентуре богатого страхового общества, сделал, как писал мне, несколько удачных сделок на Сретенской ярмарке, бывающей ежегодно в ***, – и в деньгах я не нуждался. Однако, Ткаченко, которого я встретил в марте или апреле на Невском проспекте, погрозил мне кулаком и предсказал, что долго это продолжаться не будет. Я ездил на воды за границу, провёл лето в Италии и Швейцарии. Зимой я пристально работал в химической лаборатории, мне хотелось забыться и всецело отдаться чему-нибудь. Я жил уединённой жизнью, нигде не бывал и у себя никого не принимал. Меня как червь грызла мысль, что в глазах Верочки я такой же пошляк, как и все, и что этого ничем уж нельзя поправить; потому что тут невозможны оправдания и смешны объяснения.

Разумеется, в своих собственных глазах я не был ни пошл, ни виновен. Я сумел себя обелить. Да и время тоже что-нибудь значило. Я привык, оправдываясь пред самим собою, ссылаться мысленно на поведение Верочки. Хоть поведение это заключалось в безотчётной любви её к Сергею Ипполитовичу, однако, мне казалось оно предосудительным.

Вообще я, должно быть, охладевал к Верочке. Часто я разбирал её со всех сторон. Конечно, она была хороша, не по летам женственна, обаятельна и грациозна. Но всё же она… но впечатление, произведённое на неё дядей…

«Нет, – восклицал я, ударяя кулаком по письменному столу, – как она смеет презирать меня за пассаж с Ольгой Сократовной!..»

О «пассаже», надо заметить, у нас и разговора не было, а о том, что она презирает меня, я впервые слышал от самого себя.

Петербургские дни мелькали, серые и коротенькие, как осенние пейзажи, мелькающие из окна вагона курьерского поезда, безотрадные и тоскливые. Время летело, и не успел я оглянуться, как уже на носу полукурсовые экзамены. Миновали экзамены, и вот уже северный жаркий июнь гонит петербуржца вон из города.

Я поселился в Озерках.

Как-то вечером, в лунные сумерки, я сидел в саду за столиком против эстрады и слушал музыку. Играл оркестр. В летнюю ночную тишину сладко вливались красивые звуки, и я забылся.

Но возле меня сел плотный мужчина в соломенной шляпе и дотронулся до моего плеча.

– Земляк!

Я вздрогнул и узнал Кузьму Антоновича. На этот раз я совсем не обрадовался ему.

– Будете пить?

Я отрицательно покачал головой. Впрочем, отделаться от Кузьмы Антоновича уж нельзя было, и завязался разговор. Кузьма Антонович объявил, что он тоже живёт в Озерках, вместе, разумеется, с Алиной Патрикеевной, и что дела у него теперь «важнецкие». В августе он поедет на юг, в качестве ревизора страховых отделений.

– Я теперь в правлении служу, – прибавил он. – Я этого целый год добивался, проект сочинил, и вот, наконец, удостоился… Правда, что пока еду не один, а так сказать – помощником… при особе!

Он значительно поднял палец. Помолчав и осушив стакан дешёвого вина, он сказал:

– Всё-таки Сергею Ипполитовичу я теперь в некотором роде начальство…

Музыка замирала, Кузьма Антонович молча осушил другой стакан вина. Когда оркестр кончил, раздались рукоплескания, и Кузьма Антонович, вставая, произнёс:

– Кажется, Алина Патрикеевна разыскивает меня… Я тут, Галю, гоу! Дурная, не бачит. Гоу! – кричал он, не стесняясь. – Нуте, до свиданья, Александр Платонович. Жаль мне вас, скажу вам откровенно. Сглупили вы тогда малую малость… Гоу! Галю, да ну ж, подожди!