Верочка

Он замолчал и энергично ломал сухарики, которые потом хрустели на его зубах как песок. Пальцы его дрожали. А я ликовал.

Когда чай был отпит, он взял меня за талию и мягко проговорил:

– Если до тебя, мой друг, дошли какие-нибудь слухи, то, пожалуйста, верь им только вполовину. Банкротство одесских хлеботорговцев и потом этого здешнего Кемница, конечно, не могло не покачнуть нашего баланса…

– Я ничего решительно не слыхал, дядя, – отвечал я, чувствуя себя не совсем ловко в его объятии, – и не сомневаюсь в целости… мало сказать… в неприкосновенности моего состояния, честное слово! Но мне скучно без денег. Я шагу не могу ступить без денег. Вот напр., ехать в собрание. Но у меня нет даже ста рублей, чтоб фрачную пару купить.

– Только лакеи и мелкие чиновники покупают фрак… Фрак, мой друг, всегда заказывают. Да и поздно теперь. Не придётся ли мой фрак на тебя?

– Не надо. Он будет широк.

– Да, он будет широк.

Мы молча прошлись по залу.

– Так неужто ж ты из-за фрака поднял эту историю? – вдруг весело спросил он и остановился.

– Мне, действительно, пришло это в голову сейчас, – отвечал я, серьёзно глядя на Сергея Ипполитовича.

Он раскосил глаза.

Остальную часть вечера, до отъезда их в собрание, мы провели мирно. Верочка долго одевалась и когда оделась, то со странным восторгом говорила о танцах. Но мир был деланный. Чёрная туча не сходила с нашего горизонта.

Они уехали, а я несколько минут стоял на панели. Мне всё мерещилось, как Верочка, приподняв платье, садится в карету, поддерживаемая Сергеем Ипполитовичем. Не сразу перешёл я к впечатлениям действительности. Наконец, тронулся я с места. То был мороз, теперь накрапывал осенний дождик. Чмокала грязь под копытами, фонари горели, отражая в мокром граните изжелта-серый свет газовых рожков. Люди шли, шли без конца.

Измокший притащился я домой и растянулся на турецком диване. Я вспомнил, как ласкова была со мной Верочка, вспомнил её слёзы и поцелуй, который она дала дяде. Странные мысли лезли мне в голову.

Самовар шипел. Застоявшийся воздух дремал в тускло освещённой комнате. Иван пришёл со счётом и за паспортом. Весь долгий вечер я провёл один в номере. Опять слышал я сонату, исполняемую моей бедной маленькой соседкой, и удивился, что мог принять это треньканье за твёрдую игру Верочки.

«Страсть ослепляет нас», – подумал я сентенциозно и заснул.

Вчера было условлено, что я явлюсь на Большую Морскую утром за пятьюстами рублей, которые мне выдаст дядя на разные надобности и затем основательно поговорит со мною по поводу моего неожиданного требования. Я встал рано, но, конечно, не ради денег, а ради Верочки. Я был болен думами о ней, и мне хотелось поскорей видеть её глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возросла со вчерашнего вечера. Глаза этой девушки как два мерцающие чёрные алмаза преследовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули к ней; и ужас опасения, что она принадлежит другому, и надежда, что она будет моей. Я оделся, машинально взял газету и не мог читать. По Невскому проспекту я бродил всё утро и, полный нетерпения и тоски, поминутно справлялся с часами…

Я шёл, глотая сырой, холодный туман позднего петербургского утра. Жидкий стук колёс и смешанный гул голосов пронизывали мглу. Предо мною и по бокам волновались тени людей и лошадей. Да и самые дома казались призрачными силуэтами каких-то колоссальных созданий, подслеповато и бесстрастно глядящих на меня тысячами глаз.

Когда я подумал, как одинок я в этом чужом огромном городе, мне жутко стало…

Туда, где теплится хоть искра участия! Скорей к Верочке!

Я позвонил.

Горничная не сейчас отперла дверь.

– Что, Глаша, барышня?

– Ещё спят.

– А барин?

– Да и барин…

Горничная была старая дева, из тех, что полнеют с годами, рябоватая, с хитрыми, полуопущенными глазами. Сергей Ипполитович очень благоволил к ней.

– Теперь поздно! А дядя сам назначил мне…

– Так вы подождите, Александр Платонович, пусть они поспят.

Она повесила пальто и проводила меня в зал.

– Должно быть, поздненько вернулись, – начал я.

– В пятом часу, – ответила она тихо и исчезла.

«Ну, дядя не всегда ведёт себя по-джентльменски, – заставляет ждать», – думал я и жадно и ревниво глядел на дверь, где была Верочкина комната.

Помню, дверь была маленькая, полированная, в виде шкафчика, с белой фаянсовой, круглой как яблоко ручкой. Искра света неподвижно белелась на ручке, и постепенно взгляд мой сосредоточился на этой искре. Вдруг, она потухла, ручка повернулась, дверь бесшумно подалась, и я увидел… дядю.

Он был в бухарском халате и пёстрых сафьяновых сапожках. Смотрел он недружелюбно, лицо его как-то неприятно осунулось, на голове волосы лежали в беспорядке.

– Что ты так странно поглядел? – начал он. – Ты прошёл ко мне… по делу… и что ж… ты не ожидал меня, что ли?

Я не ответил.

– Может, думал, что я не сдержу обещания? – продолжал он. – В сущности, я имел бы право не дать тебе ни копейки, пока формальности не сделаны… Тем более, что своим неожиданным требованием ты режешь меня без ножа… Вынуть из оборота пятьдесят тысяч – значит надолго расшатать состояние, которое, ведь, не Бог знает как велико. До окончательного упорядочения наших отношений позволительно было бы не обращать внимания на твои нужды. Мне какое дело, что тебе понадобились пятьсот рублей. Заварил кашу, так и расхлёбывай! Но я – человек старых убеждений, не то, что нынешняя молодёжь, которая хвастается своими принципами, а на самом деле их отрицает. Я дал слово и хоть сообразил потом, что поторопился, однако, остаюсь ему верен. Вот деньги.

Он протянул пачку ассигнаций. Я не взял.

– Поговорим сначала…

– О чём говорить! – произнёс он с досадой. – Между нами, Александр, пробежала чёрная кошка. С некоторых пор ты как-то странно глядишь на меня – и дерзко, и нагло, ты приехал, чтоб поссориться, отравить мне жизнь этими денежными дрязгами, о которых удобнее всего было бы говорить там, в ***, а не здесь, в Петербурге. Да и праздники! Хоть наружно надо уважать традиции православия!.. Что ты улыбаешься? Послушай, Александр, я не люблю этого нигилизма…

Он зорко посмотрел на меня.

– Александр, хоть ты и совершеннолетний, но нашему брату теперь всё-таки приходится отвечать за вас. Раз ты получишь в своё распоряжение капитал, – ради Христа, не употреби его во зло… Тебя повесят, да и меня не погладят по головке. Может быть, я снова возьму службу, и для меня, разумеется, важно, чтобы родня моя вела себя хорошо… Я до сих пор не могу забыть, что генерал-губернатор не подал мне руки после ареста этого проклятого Соколова!..

– Дядя!

– Что, племянник? Эй, Александр, предсказываю я тебе горький конец! Я проснулся и всё утро лежал и думал о тебе! Не к добру ты захотел самостоятельности. А помнишь, что сталось с Неручиным? Выделился, вот также как ты, и что же? Отрицал и Бога, и православие, и брак, жил с кузинами…

– Дядя!

– Об этом все Топольки говорили… Все ужасались!..

– Неручина Соколов презирал…

– Какой авторитет! Молчи, ради Бога. Будет! Желаю тебе всего лучшего от души. Я только предостерегаю тебя, в силу права, переданного мне твоей бедной покойной матерью. Понимаешь – есть предчувствия… Ну, да довольно! Если ты хочешь выдела сейчас – напрасный каприз! Не время и не место. В конце же января, в начале февраля – другое дело. Тогда я к твоим услугам. А затем, вот обещанные пятьсот рублей – бери, будешь жалеть! В другой раз не дам, – и скатертью дорога.

Он встал и, запахивая одной рукой полы халата, другою указал на выходную дверь.

Я побледнел, поднялся, грудь моя надулась от вздоха, судорожно застрявшего в ней, и, схватив деньги, я швырнул их на пол; и тут же я увидел, как повернулась фаянсовая ручка, и в образовавшейся щели сверкнуло что-то белое, точно край утренней блузы или подол рубашки. Я быстро зашагал и надел пальто уже на лестнице, с трудом попадая в рукав. Слёзы слепили мне глаза.