Верочка

Верочкины руки бегали по клавишам, я стоял поодаль, дядя курил и не думал идти спать. Такое необыкновенное поведение Сергея Ипполитовича сердило меня, и должно быть лицо моё было очень мрачно, потому что Верочка, мельком взглянув на меня, вдруг бросила играть и спросила:

– Ты нездоров, Саша? Что с тобою?

– Я совершенно здоров, – отвечал я.

– Ты как будто изменился… в лице…

– Ну, это временно… А вот ты, Верочка, изменилась основательнее.

Произнеся это, я сел на диванчик, обставленный драценами, так что Сергей Ипполитович не мог меня видеть; я закрыл лицо руками. Верочка смотрела в мою сторону долгим, вдумчивым взглядом. Потом она медленно подошла ко мне.

Молча стояла она, наклонив голову. В комнате было тихо. Только на улице не умолкал грохот экипажей, и от сотрясения мостовой чуть-чуть дрожал пол, и нежно звенел шар на лампе.

Послышалось храпение дяди. Верочка наклонилась ко мне, взяла за руки и прошептала:

– Ты плачешь?

Я обнял её.

– Посиди со мной, посиди, Верочка!

Она опустилась на диванчик и своим платком отёрла мне глаза.

– О чём же ты?..

– Ты не очень изменилась, Верочка? – спросил я, вместо ответа.

– Как изменилась? – проговорила она застенчиво, и недоумевающий взгляд её остановился на мне; затем она перевела его на себя.

– Я выросла, – сказала она наивно. – Через месяц мне будет шестнадцать…

– Милое дитя! – произнёс я с увлечением и поцеловал у неё руку. – Конечно, ты – ангел!.. Прости меня, что я смущаю тебя… Эти дурацкие слёзы… Видишь, всё нервы… Не спал две ночи, и кроме того… одним словом, мне показалось, что вы оба не особенно довольны тем, что я появился – как снег на голову…

– Напротив!

– Отлично, если так, и я ошибся… Но если…

– Саша, право, ты какой-то смешной! Тебя любят…

– Кто?

Она улыбнулась, влажный взгляд её очаровательных глаз загадочно скользнул по мне, и я опять поцеловал у неё руку.

– Дядя любит, – сказала она.

– А Верочка не любит?

– Не знаю…

Она засмеялась и нежно ударила меня рукой по губам.

– Какая трогательная полька. Не правда ли? – промолвила она со смехом, после паузы. – А ты знаешь, почему ты стал оплакивать меня? Милый Саша, всё это наделала моя новая причёска… Это она меня изменила!

В самом деле, волосы у Верочки были зачёсаны назад, и это не шло ей.

– Я причешусь как прежде!

Она повернулась к зеркалу, висевшему на стене – сейчас же над диванчиком, встала на колени и движением руки и головы распустила волосы. Они устремились на её плечи и спину тяжёлым потоком, упругие и волнистые, и красная камелия долго висела на них, слабо цепляясь за чёрные пряди, пока, дойдя, наконец, до ног, не упала на паркет. Я поднял её. Верочка взяла у меня гребешок, быстро расчесала волосы, сплела одну толстую косу и, соскочив с дивана, сказала:

– Так хорошо? Нравится тебе?

– О, да!

Она протянула руку за цветком, но я спрятал его в боковой карман. Верочка лукаво посмотрела на меня из-под пальцев руки, которою в смущении прикрыла глаза, как бы не замечая, что другую руку я осыпал поцелуями.

Так прошло минуты две. Вдруг Верочка залилась задорным, чересчур весёлым смехом, вырвала руку, выскользнула как змейка, как птичка из моего объятия и, продолжая смеяться, снова уселась за пианино. Она играла, и её смех вторил хвастливым звукам модной польки.

Странная эта Верочка. Я совсем не знаю её. Ребёнок она или девушка? Рука моя ещё горела от прикосновения её руки, и мне было стыдно и сладко. Я прижимал камелию к сердцу. Оно билось, всё билось.

На полутоне Верочка оборвала игру и возвратилась на прежнее место так же торопливо, как оставила его.

Грудь её высоко поднималась и опускалась. А на ресницах дрожали слёзы.

Дядя кашлянул. Я вздрогнул от безотчётного ужаса. Мрачно посмотрел я в его сторону, и молодая девушка, испугавшись или этого кашля, или моего взгляда, тоскливо промолвила:

– Проснулся… Ты проснулся, папа?

Торопливая улыбка мелькнула на её лице, она бросилась к дяде.

Я поднялся.

– Я не спал, ma petite [моя малышка – фр.], – отвечал Сергей Ипполитович зевнув.

Наступило молчание.

– Нельзя спать, когда над самым ухом эта полька… – продолжал он.

– Папа, вчера ты отлично спал под неё!

Он усмехнулся.

– Александр! Фрак у тебя есть? – вдруг спросил он. И не дожидаясь ответа, пояснил. – О фраке я спрашиваю потому, что тогда… Верочка взяла бы тебя в собрание… Не правда ли, Верочка?

Верочка посмотрела на меня. Она сидела на ручке того кресла, где полулежал Сергей Ипполитович, и глаза её были уже сухи.

– У меня нет с собой ни фрака, ни сюртука, – ответил я потупляясь.

– Жаль, мой друг, – сказал дядя. – Собрание – согласись сам. Мне нездоровится, – он потёр колено и поморщился, – я с удовольствием остался бы дома, а ты, в самом деле, поехал бы с Верочкой…

Что-то вроде благодарного чувства шевельнулось во мне.

– Вы сели бы в карету, – продолжал дядя, морщась ещё сильнее, – и потом в собрании ты вёл бы Верочку под руку… Вообще берёг бы её… Конечно, ты сделал бы это охотно, – я очень рад, что ты искренно её любишь…

На душе у меня светлело.

– Натанцевавшись с нею вволю, ты покормил бы её… В собрании хороший буфет, а Верочка не прочь полакомиться… Все любовались бы на вас и говорили: «Вот парочка!»

– Дядя! – воскликнул я.

– Светом ты привёз бы её домой…

– Дядя!

– Но, – тут он сделал остановку, – фрака у тебя нет. Вместо фрака, какой-то фантастический костюм: синяя жакетка, под жакеткой – красная блуза. Ты не кавалер, ты на нигилиста похож. Куда же тебе ехать в собрание!

Я понурил голову.

– Оно хоть и либеральное теперь время, а всё же… за кого Верочку примут! Да и не пустят тебя!

«Фрак сейчас можно купить!» – подумал я, и тут же вспомнил, что на это у меня не хватить денег.

– И к тому же, – продолжал дядя, – мне самому захотелось ехать. Колено перестало…

Я ждал, что Верочка грустно взглянет на меня; но она чмокнула дядю в лоб. Я покраснел и сказал:

– В самом деле, Верочке я не пара… Я не танцор.

– Э! Значит, будь даже у тебя фрак, ты не повёз бы Верочку в собрание! – подхватил дядя. – А я, брат, полагал, что ты её любишь…

Он насмешливо взглянул на меня… Достаточно было этого взгляда, как раз как на том портрете, который я растоптал, чтобы ненависть к дяде проснулась во мне снова.

Точно туча повисла над нами, и я ждал, что вот-вот грянет гром, пронижет молния напряжённый электрический воздух, и кто-нибудь из нас – или я, или дядя – падёт, сражённый, униженный, оттёртый. Возле Верочки нам двоим стало тесно. Видно было, что и дядя это понимает. Да и Верочка, хоть она не знала, что делается во мне, чуяла что-то тревожное. Глаза её останавливались то на мне, то на дяде, и несколько раз выбегала она из комнаты, сейчас же опять возвращаясь, как бы из опасения, не случилось ли уже между нами что-нибудь. Мы, однако, вели себя сдержанно. Дядя острил, но был усиленно любезен со мною; я отмалчивался, придумывая, чем бы, в свою очередь, допечь его.

За чаем, который разливала Верочка в узенькой столовой, я сказал:

– Дядя, как вы думаете, зачем я приехал сюда?

Он пожал плечами.

– Я никогда не был оракулом и не умею отгадывать намерений молодых людей.

– Ну, однако же?

– К делу, Александр, к делу!

– Я приехал повидаться с вами, – проговорил я, откидываясь на спинку стула и стараясь в упор глядеть на дядю.

– Благодарю тебя за нежные чувства…

Он бросил на меня нестерпимо острый словно металлический взгляд; я не выдержал и потупился.

– Я приехал, – начал я дрогнувшим голосом, – попросить у вас выдела моих капиталов и… и… отчёта.

Он нахмурился.

– Выдела? Отчёта?

– Да… Пора… Я уж совершеннолетний… Мне не хотелось бы зависеть даже от вас…

– Несмотря на всю любовь твою ко мне, – докончил дядя. – Хорошо. Но как это ты вдруг решился? В такое время?.. Впрочем, твоё дело.