Том 7. Отцы и дети. Дым. Повести и рассказы 1861-1867

Зарисовки представителей высшего света были сделаны автором «Дыма» также с натуры. Современники Тургенева считали, например, что в образе славянофила, который «весь свой век и стихами и прозой бранил пьянство, откуп укорял… да вдруг сам взял да два винные завода купил и снял сотню кабаков» (с. 271), писатель изобразил А. И. Кошелева, и называли прототипом князя Коко эмигранта-католика Н. И. Трубецкого, а прототипом графа Рейзен-баха — министра почт и телеграфа И. М. Толстого [282]. «Знаменитый богач и красавец Фиников» (с. 334) также имеет реальные прототипы: Ю. Г. Оксман считал, что им был Е. А. Дурасов (см.: Т, Сочинения,т. 9, с. 427), из переписки же Тургенева с А. А. Мещерским выясняется, что этот герои списан с П. П. Демидова, владельца нескольких горных заводов, одного из самых богатых людей в России того времени (см.: ОрнатскаяТ. И. «Дым». О прототипе одного из персонажей. — Т сб,вып. 2, с. 173–174).

Помимо списка действующих лиц, Тургенев сделал еще небольшой набросок, представляющий собою «заготовки» для работы над образом Потугина.

Этот автограф не датирован, но несомненно, что он написан после перечня действующих лиц «Дыма», так как фамилия Потугина здесь уже дана без первоначального варианта (Тугин).

Первые две записи этого автографа, очевидно, определяли общий характер будущего героя: некоторую его ущербность и замкнутость; третья и четвертая — были реализованы в речах Потугина; последняя: «Мертвая тишина полудня (в Англии, с Гарсией)» — не связана ни с одним из эпизодов окончательного текста романа [283], и смысл ее до сих пор остается непроясненным.

Первое упоминание о работе над «Дымом» содержится в письме Тургенева к Н. В. Щербаню от 2 (14) июня 1863 г., в котором он сообщил, что «намерен деятельно приняться» за свой «большой роман». Аналогичные сообщения были сделаны в письме к тому же Щербаню от 26 июня (8 июля) 1863 г. и в письме к Валентине Делес-сер от 1 (13) июля 1863 г., в котором Тургенев делился своими творческими планами. «Сейчас я приступаю к работе над романом более значительным (в смысле длины), чем всё то, что я написал до сих пор», — писал он своей корреспондентке. Однако непосредственную работу над осуществлением замысла Тургенев не начинал, объясняя это неустойчивостью русской жизни. «За новый роман, — писал он Валентине Делессер 8 (20) сентября 1863 г., — серьезно еще не принимался < …> Неопределенность — самое неподходящее для творчества душевное состояние, а в нынешние времена нет русского, который не находился бы во власти этого чувства. Будущее по-прежнему очень мрачно — и неизвестно, чего вообще следует желать».

Сам Тургенев был привлечен к судебной ответственности по «делу 32-х» и вынужден был отправиться в январе 1864 г. в Петербург для дачи показаний в Сенатской следственной комиссии. Лишь после того, как писатель вернулся в Баден-Баден, получив официальные заверения в том, что «процесс 32-х» не будет иметь для него никаких последствий, он мог снова думать о романе. 18 (30) апреля 1864 г. Тургенев сообщал Людвигу Пичу: «Я написал несколько предварительных набросков и готовлюсь начать большое произведение…» Однако к реализации своего давнишнего замысла он приступил только в ноябре 1865 г.

Важным стимулом к осуществлению задуманного ранее романа явилось обсуждение его плана с В. П. Боткиным, навестившим Тургенева в Баден-Бадене в начале ноября н. ст. 1865 г. и одобрившим замысел романа [284]. В то же время В. П. Боткин высказал Тургеневу и свои сомнения по поводу образа Потугина. «Только мне кажется, — писал он ему из Берлина, — ты не довольно выяснил себе твоего циника-патриота, потому что у него любовь к России скорее похожа на привязанность к своему старому домотканому халату, хотя он и пропитан потом и нестерпимо воняет. Конечно, трудно отдать себе отчет в том, на чем основывается наша любовь к отечеству — и тем более нам, русским. Но, вдумываясь в свое собственное чувство — ибо всякий должен руководиться в этом деле собственным, личным чувством, я нахожу, что желаю ей всевозможных благ цивилизации и гражданского устройства» ( Боткин и Т,с. 228–229).

Начатая работа выполнялась со значительными трудностями. В письме к Людвигу Пичу от 9 (21) декабря 1865 г. Тургенев жаловался: «Я так давно не писал, что ощущаю внутреннюю не то чтобы усталость — но некоторую вялость, исчезающую слишком медленно. Может быть, мне это всё же удастся — иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима, хотя она и несколько наивна».

В черновом автографе, для которого характерны многочисленные поправки и вставки на полях, всё содержание «Дыма» распределено не на 28 глав, как в окончательном тексте, а на 26. Последний слой чернового автографа мало отличается от первого слоя наборной рукописи (за исключением сцен с баденскими генералами и отсутствующей в черновом автографе «страшной истории») [285].

Изучение чернового автографа «Дыма» позволяет сделать вывод, что наибольших творческих усилий от Тургенева потребовали так называемые «генеральские сцены», работа над которыми продолжалась и при переписывании романа набело.

Генерал Ратмиров в черновом автографе назван Селунским, и его биография имеет некоторые отличия от окончательного ее варианта. Так, польская фамилия (Селунский) соответствовала польскому происхождению героя. Его отец был женат не «на красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство» (с. 317), а «на польке-шляхетке, очень красивой и лукавой женщине». Кроме того, черновой автограф содержит намек на участие Ратмирова в жестоком подавлении крестьянского восстания начала 1860-х годов. А именно, вместо текста: либерализм «не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения» (с. 317), в черновом автографе читаем: либерализм «не помешал ему, однако, запороть насмерть пять человек крестьян в взбунтовавшемся [приволжском] белорусском селении».

Говоря о «приволжском селении», Тургенев, несомненно, имел в виду кровавые события 1861 года в приволжском селе Бездна (Казанской губернии), подробная информация о которых печаталась на страницах «Колокола» (см.: Герцен,т. 15, с. 107–109). Характерно, что даже число крестьян, запоротых насмерть (помимо погибших от пуль), названное Тургеневым в черновом автографе, соответствовало официальным данным.

Черновой автограф содержит также важные штрихи для характеристики нравственного облика этого персонажа. Например, Ратмиров не может примириться с изменой Ирины именно потому, что его соперником оказался плебей. С «принцем» — он готов делить свою жену. Вместо фразы основного текста: «Хоть бы… другой кто-нибудь» (с. 368) в черновом автографе читаем: «хоть бы принц какой был!»

Создавая портреты русских аристократов, Тургенев шел по пути усиления сатирического эффекта. Особенно это касается «генеральских сцен», где писатель применил метод изображения, близкий к «свирепому юмору» Салтыкова-Щедрина. Пользуясь приемами «политической сатиры», Тургенев называл генералов не по фамилиям, а «сатирическими кличками» [286].

Сатирический метод изображения сказывается и в «гейдельбергских арабесках», которые подверглись в черновом автографе значительной стилистической правке. При этом в числе вариантов, не вошедших в основной текст, имеются и такие, которые должны быть учтены при осмыслении губаревщины.