Отверзи ми двери

"Господи, думал Лев Ильич, ну как она на меня похожа - даже и сны, а я еще усомнился... Что с ней дальше-то будет, такой..."

- Ну и что, - улыбнулась Маша, - не растянулась?

- Проснулась я, и тут только испугалась.

- Как ты хорошо рассказывала... - сказал Игорь. - Это так редко, чтоб человек мог над собой смеяться... Я вот тут как-то спорил с одной... с одним товарищем о том, что такое юмор, ирония. Долго ругались. А что тут спорить, сказала она мне, главное, чтоб было смешно. А я не пойму - как главное, для чего? А все, мол, равно, как в цирке: споткнется клоун, носом в барьер смешно. Да, если в цирке, отвечаю, а если на улице человек упадет? Смешно, говорит. Да, конечно, как не смешно, если упадет, тут же встанет и сам, первый, над своей неловкостью засмеется - смешно. А если разобьется, ногу сломал? Это, говорит, другое, а мы про юмор. Ну а как, говорю, ты расскажешь о чем-то смешном, что видела, как опишешь, что случилось и чтоб это было смешно?.. И вот, я заметил, есть люди - умные, образованные, талантливые, а шутить или рассказывать что-нибудь смешное не могут, хотя и шутку, другой раз, понимают, смеются охотно. А сами не могут. И я понял почему.

- Почему? - тихо спросила Надя. Она слушала его так внимательно, с такой радостью, что Лев Ильич только диву давался.

- Здесь дело даже не в особом даровании, - говорил Игорь, - а в том, что не всякий может на себя, вот так, как Надя, посмотреть со стороны. Потому что если ты рассказываешь что-нибудь нелепое, смешное - ну, про кого-то, а сам ты при этом где? Просто зритель? Вот, как с Надей. Если б я пересказал этот ее сон, и сам бы над ней, как те, засмеялся - получилось бы злобно, как бы я над ней издеваюсь. То есть я получаюсь герой и разоблачитель со стороны, а другой - нелепый, жалкий. Тут самое главное - способность себя увидеть смешным и не бояться об этом сказать - как я шлепнулся в лужу, а не кто-то. Ну а блестящие остроумцы - это другое, это профессионализм.

- А в искусстве, - спросил Лев Ильич, поразил его Игорь, - писатель тоже над собой, что ли, смеется?

- Конечно! Мне говорили, что и Гоголь себя изображал, то есть свои пороки, в мертвых душах. Тут обязательно нужна доброта, ну может, готовность засмеяться над собой, она все равно чувствуется, а иначе только злобство и будет...

- С кем же ты спорил, - спросила Маша, - с каким товарищем?

- Знаешь с кем - зачем спрашиваешь? С Н. мы разговаривали.

- То-то я смотрю, "товарищ"...

- Вы с ней знакомы? - тихонько спросила Надя. - Она сейчас снимается? Какая она красивая...

- Знаком.

- Ты... в нее влюбился? То есть у вас роман?..

- Я в тебя влюбился, у нас теперь с тобой роман, если, конечно, захочешь, потому у нас равноправие.

- Ну вот и сосватали, - расхохоталась Маша. - Начали с покаяния, а кончим венчанием!.. А со школой как же?..

- А это как папа скажет, тем более, если меня исключат за религию.

- Какая религия, если ты в Бога не веруешь? - все смеялась Маша.

- А это мне как муж велит - скажет есть Бог, значит есть.

- Ну повезло тебе, сынок, таких жен теперь и не сыщешь.

- А как же Н.?.. - упавшим голосом спросила вдруг Надя. - Что ж ты, вчера в нее влюбился, сегодня в меня, а завтра?..

- Вот это по существу, так ему, Наденька, а то - велит-не велит! Пусть знает нас, женщин!

- Подожди, мама. Я тебе, Наденька, объяснил про актеров - они люди перед зеркалом. Это актеры, а актрисы еще хуже. Не зря ведь мы с ней поругались из-за иронии, она это никак не может понять, что саму себя, как ты говоришь, может быть стыдно...

- Значит, ты ее... бросил? - спросила Надя. - А я, значит, на чужом несчастьи буду свое счастье строить?

Маша даже всплеснула руками:

- Батюшки, ну надо же!

Игорь встал и взял Надю за руку.

- Лев Ильич, мама!.. - сказал он звонко. - Благословите нас с Надей, вон, и икона у нас...

Надя тоже поднялась и с восторгом и ужасом смотрела на Игоря.

Лев Ильич растерялся.

- Погоди, Игорь, - первой опомнилась Маша, - так не делают... Как-то ты уж вдруг...

- Лев Ильич, - сказал Игорь, - перед матерью своей и святой иконой, - он перекрестился, - клянусь вам, что всю жизнь до самой смерти буду любить Надю, что никогда ее не обижу, всегда и во всем ото всего на свете буду защищать...

- Спасибо, Игорь, - сказал Лев Ильич опоминаясь, - но у нее ведь и мать есть. И как-то, верно, неожиданно... Она в девятом классе...

- А я буду ждать - сколько она скажет, хоть сто лет!

- Ой! - вскрикнула Надя. - Ты что? Ты тогда на моей праправнучке, что ли, женишься?..

3

Лев Ильич был взволнован и никак не мог найти верного тона. Маша тоже казалась как бы растерянной, растроганной, да и сам герой этого происшествия был, видимо, ошеломлен своим поступком. Одна Надя не скрывала откровенной радости - она так веселилась, болтала, что скоро расшевелила и всех остальных.

Маша поставила на стол бутылку вина: "Чтоб все было по-людски". Они сидели за столом, пока Лев Ильич случайно не глянул на часы и не ужаснулся.

- Наденька! Времени-то знаешь сколько? Мама там с ума сошла...

Игорь взялся было ее проводить, но Лев Ильич остановил его: он должен сначала сам позвонить, иначе это, и верно, не хорошо.

- Послушай, Лев Ильич, - сказала Маша, - а может, мы ее у нас оставим? Я ее с собой положу. Тебе не нужно завтра в школу?

- Папочка! - умоляюще посмотрела на него Надя.

Люба была раздражена, разговаривала отрывисто, резко: "Мог позвонить раньше", "Не нравится мне это", "Впрочем, ты ж всегда ставишь перед фактом..." - и бросила трубку.

Лев Ильич вернулся к столу, и тут Надя сказала:

- Пап, а может, ты, если, конечно, тетя Маша и Игорь не возражают, дорасскажешь про этого, который стоял там до конца и смотрел, хотя и не взял камень...

- Про этого?.. - переспросил Лев Ильич. - Это печальная история, а вам сейчас так хорошо...

- Так ведь и та была не веселой, а смотрите, чем кончилась, - улыбнулся Игорь.

И Лев Ильич начал рассказывать.

- Как видите, меня не надо долго уговаривать, - сказал он. - Я хоть все время и сокрушаюсь, что отнимаю у вас время, тем более, Надя призналась, что ничего не понимает, но мне самому так важно об этом выговориться, что еще раз заранее простите меня - и хватит про это. Вы, Игорь, должны меня понять лучше всех, слышали, какого я вчера дал петуха. Но это ведь не вчера произошло, меня всю неделю возят мордой об это дело, да и раньше, что уж тут говорить! Я тут такого наглотался, до такой стенки дошел, в такую яму глянул, что кабы тогда с вами не встретился, да не отец Кирилл... Здесь нет никакого другого пути и нет другой двери, - он вытащил из кармана Евангелие, положил перед собой на стол, открыл было и замолчал...

- Может... не нужно? - осторожно спросила Маша, и опять Льва Ильича поразили нежность и сострадание в ее глазах.

- Нужно, Маша. Мне это очень нужно, не сердись на меня. Я... не могу и шагу ступить, раньше чем пойму... Ты спрашиваешь, Наденька, про того, кто стоял там до конца? Вот про него я и думаю теперь непрерывно, в нем и нашел разгадку, потому что все остальное, до самых научных корректных объяснений, они всего лишь следствие - не причину анализируют. Как, скажем, одно из весьма убедительных, для меня во всяком случае, даже всеобъемлющее объяснение, видящее коренную причину антисемитизма в невероятной способности евреев к ассимиляции, при том, что идет она только до известного предела, а там останавливается - и уж дальше ни шагу. То есть ассимилировавшись и получив благодаря своему проникновению в чуждую и иноязычную культуру в ней гражданство, став своим до такой степени, что он уже практически может пользоваться всеми правами и преимуществами коренного населения, еврей останавливается, остается евреем, не хочет - или не может? - в то же время перестать им быть, тогда как, скажем, варвары в древнем Риме вполне смирялись с существованием в качестве людей второго сорта, удовлетворившись фактической стороной своего гражданства. И вот такое выпячивание себя, чванство своей особостью и одновременно требование общих прав, которые якобы положены по конкретному историческому закону или конституции - любому общественному договору, и вызывало всегда - и до сего дня, такое раздражение и ненависть это уж смотря по темпераменту и обстоятельствам. Причем, эти, разумеется, не слишком высокие, но такие понятные чувства возникали во всех слоях - от самого низу до верху, от черни до элиты... Но это все другое, - отмахнулся сам от себя Лев Ильич, - вторичное, про это можно говорить без конца и спорить, есть и еще добрый десяток столь же достаточных объяснений - а выхода нет. Выход только здесь, - и он легко, как-то уверенно-спокойно положил руку на лежавшую перед ним Книгу.