Отверзи ми двери

- Как зовут девочку? - спросил Лев Ильич.

- Зовут?.. Люся Васильева. Она хорошая девочка, некрасивая, тихая такая... Ну вот, ее и исключали на общем собрании: за то, что в Бога верит и в церковь ходит. Все ее подруги выступали, они и рассказали: и в церкви ее видели, и иконы дома, и поп к ним приходил. А мать отказалась идти в школу: исключайте, говорит, ваше дело, а нам, говорит, все равно. Прямо так и сказала - это наша директриса сообщила. Ее и исключили - пока не из школы, из комсомола. Она ни от чего и не отказывалась: верно - хожу, молюсь, ну и еще разное. Но я это потому вспомнила, что она тут сказала, похоже, как ты рассказывал. Когда уж перед тем, как голосовать, она стала говорить, вот мне тогда ее слова и влетели в голову, как она про рябину и про белку. Мне, говорит, жалко вас она к своим подругам обращалась, все-таки десять лет вместе, а может и ко всем нам, не знаю. Вы, говорит, думаете, что все на этом свете относительно любовь, дружба. А это не так. Совесть у вас абсолютная, она только спит. А вот когда проснется, так вам тогда станет стыдно и больно - очень мне вас жалко, уж так вам будет плохо, так станете убиваться... Ну, конечно, исключили.

- А ты, - спросила Маша, - тоже голосовала?

- Нет, не голосовала. Только я не из храбрости - какая ж храбрость, когда я в Бога не верю и ничего про это не понимаю. Мне очень понравилось, как она тогда про белку и про рябину, и что мы будем вместе, и что все это не кончится. То есть, это кончится, а будут еще лучше

- Как же ты, - почему-то не отставала от нее Маша, - как же объяснила, почему не голосуешь? Или тоже им про рябину и про белку?..

- Ну что вы! Это я только папе и вам, потому что вы папу любите. А там просто сказала, что Люся мне нравится, а ее подруги нет, что в Бога я не верю, но и подругам этим не верю, а Люсю лучше бы оставили в покое. Они, правда, еще ко мне приставали, а мне, знаешь, пап, очень это все стало без разницы. Я им говорю: а вы меня тоже исключайте - ее за то, что верит в Бога, а меня за то, что не верю. Ну вот и все, они тебя в школу вызывали, а ты был в командировке, а мама не пошла, может, еще вызовут - ты на меня не рассердишься?..

- Что ж ты мне об этом ничего не говорила? - спросил Лев Ильич.

- А когда? Тебя не было. А когда приходил - все не получалось. Да и чего тут говорить, я только боялась, что тебе на работу позвонят, а ты испугаешься.

- Наверно, надо пойти в школу, - подумал вслух Лев Ильич. - А может, мать этой Люси права - зачем к ним ходить, это их проблемы, пусть исключают?.. Хотя это не меня исключат, а тебя...

- Да не исключат, - рассудительно сказала Надя. - За что? Так, поговорят для виду. Им самим невыгодно: что ж, скажут, у вас в школе творится?

Маша поднялась и поцеловала Надю в голову.

- Ну что вы, тетя Маша! - вскрикнула Надя. - Я всех обманываю, вот и вас... сейчас обманула...

Лев Ильич вздрогнул: "Господи, что ж, и ей такой же путь, как и мне?.."

- Ну то есть не обманываю, а хочу казаться лучше. Думаете, я не понимаю, что Люся - человек, а я кто? Так, время провожу. Потому что я могла там выступить и сказать им...

- Ты же сказала? - не отходила от нее Маша.

- Да не сказала, а промямлила, когда меня спросили. И получилось, что опять я хорошая, а какая ж хорошая, если мне за то ничего не было? А Люся одна стояла против всех. У нас такой большой зал есть, и общее собрание, все классы. И учителя. И еще какой-то приехал из райкома. А она одна. Такая тихая. Только в лесу она плакала, потому что ей хорошо было, а здесь - ни слезинки не пролила. А я все боялась, что она заплачет.

- Надо с ней познакомиться, - вставил Игорь. - Хочешь, вместе к ней сходим?

- Не знаю, - сказала Надя, - мне не очень интересно. Конечно, если ей легче будет... Вот когда я тебя увидела, мне захотелось с тобой познакомиться, а с ней... Вот тоже, наверно, потому что она тихая и некрасивая, а ты...

- Ну и семья у вас! - засмеялся Игорь. - Надо ж, такая, как бы сказать, структура - покаятельная, а, Лев Ильич? Правда, мама?

- Да, сынок, тебе у них учиться и учиться.

- Да что ты! - прижала Надя руки к груди. - Что вы меня никак не поймете я ж сейчас вам не вру! Вот, у меня всегда так: я сначала сказала, что ничего не понимаю из того, что папа тут рассказывал, и сразу подумала, что Игорь про меня решит - ну, дура-дурой. И тогда про Люсю рассказала, вроде бы, к слову, а на деле, чтоб себя выставить.

- А потом? - спросила Маша. - Потом тоже чтоб выставить?

- Не знаю. Это уж к слову...

- Надо отца Кирилла спросить, - сказал Игорь, - что такое покаяние? Это не то, чтоб свои поступки вспоминать: соврал, украл, ну... - он посмотрел на Надю и покраснел. - Не только, что заповеди нарушил. Конечно, и это, но то только внешне - да вы про это самое и говорили, так, что ль, Лев Ильич?.. А вот чтоб сам себе перестал нравиться, чтоб себя не любить... Вот оно то самое, когда себя любишь, вот в чем самый большой грех. Верно?

- Чем же ты, сыночек, станешь тогда заниматься, - жалостливо посмотрела на него Маша, - когда себя перестанешь любить? Это первая твоя забота...

- Конечно! - сказал Игорь, он к Наде обращался, ей говорил, и Лев Ильич подумал, как странно они сошлись - такие разные ребята, а уж какой-то свой разговор, будто их с Машей и не было тут. - Конечно, я потому и актером не хочу - не потому, что мне мама с отцом Кириллом наговорили - это от непонимания, я сам на актеров нагляделся на съемках. Не то, что они пьют, что пустые, что зачем живут, про это им и думать времени нет - кто из нас не пустой или не пьяница ! Но я посмотрел, как они стоят перед зеркалом, как на себя смотрят - загорел не так, или прыщ на носу, или с похмелья глаза опухли драма, трагедия! Как тут себя не любить, когда все время перед зеркалом, когда все мысли про то - кто да как на тебя поглядит и что при этом подумает. Он и сам - и как бы не он, он все время на себя со стороны смотрит, чтоб упаси Бог, как-то не так показаться... Это не то, что вы, Лев Ильич, рассказывали про лице Стефана - оно было Светом озарено, а сам он, может, как та Надина девочка, был тихий и незаметный, это не его красота - Божья. А тут, - он вдруг смешно, по-детски дернул себя за волосы, - думаете, я не вижу, как на меня женщины смотрят - зачем мне это?

- Дурачок ты мой, дурачок, - все так же жалостливо вздохнула Маша.

- Как это вы... как ты верно говоришь! - воскликнула Надя. - У меня тоже, мне недавно про это даже сон приснился...

"Прямо какая-то цепная реакция, - с изумлением думал Лев Ильич, - я, что ль, их на это толкнул своими размышлениями? да нет, куда мне..."

- ...Я редко сны запоминаю - проснусь и ничего нет. А тут так ясно! Будто я иду по улице - по Москве, народу много, машины, и вдруг меня кто-то берет за руку. Я оборачиваюсь, а передо мной человек, такой, как я, не выше, а может, и поменьше, а голова у него огромная, ну раза в три больше, чем обычно у людей. Я раз такого видела - щелкунчика, это болезнь, наверно, уродство. И этот тоже. И все у него такое огромное - нос, губы, ротище, уши, глаза. Он на меня смотрит, а я на него боюсь... И не потому боюсь, что страшно - вроде я сначала не испугалась: улица, народу много, но мне стыдно, неловко на него смотреть! Я-то знаю, что я - ну, это во сне, конечно, что я красивая, а он - урод. Так вот мы стоим, а я все в сторону гляжу - стыдно. И тут вдруг смотрю, ни улицы нет, ни города - поле, и мы вдвоем на дороге - и никого. Он вроде улыбнулся, зубы у него желтые, большущие, и говорит: "Выходи за меня замуж". А мне опять не страшно, а стыдно - я не хочу за него замуж, а неловко сказать, вроде я им брезгую. Я говорю: мне еще учиться, школу кончать. А он говорит: "Это ничего, потом догонишь". Я тогда говорю, чтоб его не обидеть: "Ну я подумаю", поворачиваюсь идти, а ноги не подымаются. И тут слышу, а он как захохочет мне в спину, я оборачиваюсь снова, а он смеется - не потому что ему весело, а надо мной. И тут снова улица, народ - и все надо мной смеются. И я как бы со стороны себя вижу, вроде бы и я и не я - вышла из себя. И вот, смотрю, такая я красивая, в новой юбке - папа с Игорем видели, я сама ее сшила, яркая, короткая - меня в школу на вечер в ней не пустили, такая я нарядная, а он урод. Но все надо мной смеются! Тогда я громко так говорю: у нас, говорю, равноправие, за кого хочу - за того пойду. А все еще больше смеются, и я вижу, я, правда, жалкая, смешная, еще зачем-то речь произнесла, руками размахиваю, но мне не жалко себя, а над собой смешно - какая-то я, ну, как бы сказать ничтожная. Вроде бы, сейчас пойду и поскользнусь, растянусь - носом в лужу...