Путешествие Глеба

– Какие дур'ы! – говорила Анна, слегка картавя, поблескивая серьезными своими, великолепными глазами. – Совершенные дур'ы!

– Невеста, осторожнее! – кричала Лина, потрясая светлыми, как и у Элли, локонами. – Мы не дуры, а отчего же нам и конфет не поесть?

Вот в жаркий полдень встречают они в аллее дядю Карлушу. Он в светлом костюме, соломенной шляпе – снимая ее, отирает с розового лица, безбородого, рыхлого, капли пота.

– Ах, душеньки мои, я только что перечитал… начало «Чистилища»… вы понимаете, Казелла, музыкант. Это во второй песни. В милой жизни, там наверху, был другом Данте, и вот у входа в Чистилище, ну знаете, это мистическое утро, таинственная ладья, привозящая души… там ведь такой лазурный воздух, и загадочные камыши по побережью – вдруг Данте встречает Казеллу, и тот его узнает и тотчас начинает петь лучшую канцону самого Данте… Лина толкает локтем Элли.

– Да, знаем, знаем канцону! Дядя доволен.

– Какие умницы! Вот, значит, недаром я Ратисбоннов перевод давал с итальянским текстом…

– Сейчас, сейчас! Мы сейчас споем… Элли, слушайся меня, я регент…

И Лина начинает. Дуэт недлинен. Слова из Ратисбонна:

Дядя меняется в лице.

– Что такое? Что за идиотство?

Но дуэт крепнет.

Тут дядя уже в ярости.

– Прекратить! Немедленно!

И бросается на них. Но это-то и забава. Они быстрее, ловчей его, с хохотом, визгом удирают по аллее, за ними бежит с палкою дядя Карлуша. Но куда же догнать быстроногих! За ними юность, солнце, полет.

Из-за поворота долетает последняя строфа Казеллы:

Платьица мелькают в чаще, и их больше нет.

Пофыркивая, отирая лоб и обмахиваясь соломенной шляпой, Карлуша направляется к Кавалерственному замку, где колесниковская дача.

Агнесса Ивановна полулежит в летнем кресле у раскрытого окна, в своей комнате – очень просторной, беспорядочной и изящной. Внизу видно озеро, на нем лодочка. Светло, легкий ветерок, зыбь на озере, зыбь в занавесках, в мягких локонах Агнессы Ивановны. Благословение погожего лета, запах лип цветущих, веяние света и тени в эмалевых невинных глазах.

Стриженая приживалка Маркан раскладывает на столе гадальные карты.

– А-а, Карлушенька, раскраснелся, такая жар-р-ра! (Агнесса Ивановна, как и Анна, слегка картавит.) Ты пиджак бы снял, тут все свои… Хочешь шоколадинку? Флеевские, замечательные…

На подоконнике коробка с голубой ленточкой. Но Карлуша отмахивается.

– Конфеты, конфеты! Только и делаете, что конфеты едите… Вот и девицы тоже, вместо того, чтобы учиться, читать серьезные книжки, вечно что-то жуют, носятся по парку, придумывают всякие глупости.

– Карлушенька, они молоденькие, им хочется побегать…

– Пускай бегают сколько угодно, мне их ног не жаль, но надо, чтобы культуру уважали. Дочери известного нумизмата – и такое отношение к великой поэзии…

– Да что же они такое сделали?

Дядя Карлуша слушает уже только одного себя.

– Я и не жду от них, чтобы они были знакомы с большим комментарием Скартаццини, но сочинять пошлые куплетики и распевать их, издеваясь над Данте… – верх безобразия!

Волнуясь, рассказывает, наконец, о преступлении. Агнесса Ивановна съедает шоколаднику (уже которую!), поколыхивается от смеха.

– Карлушенька, ведь это они не со зла…

– Еще бы со зла! У вас в доме ничего не делается со зла, все всегда мило, благодушно, как ты сама, и потому все распущенно… А Геннадию, разумеется, не до того.

Маркан встает из-за гаданья. Стриженые седые волосы ее торчат, в коричневых от табаку пальцах недокуренная папироса.

– Не понимаю. Туз червей, дама пик… Какой-то пожар в зимнее время… к чему бы это? Не понимаю.

Дядя Карлуша отмахивается рукой.

– Вот, вот! Вместо музыки, Моцарта, Баха… гаданье… А юношество оскорбляет Данте – и где же? В доме Геннадия!

– Карлушенька, ты преувеличиваешь. Девочки учатся и на рояле играют, даже недавно «Кориолана» исполняли в четыре руки очень недурно. А ко мне Павлик иногда приходит, читает вслух Герцена… он так хорошо читает!

Маркан курит и презрительно пофыркивает.

– Барон! Его все и чтение-то в том, что он у вас рублик-другой выпросит.

– Ну, уж ты, Маркан, всегда недовольна. И несправедлива.

– Потому что жизнь знаю. Разве я не верно говорю? – Она оборачивается к Карлу Ивановичу. – Вот и про Уменышкина всегда говорила, что он бабник. Он и бросил жену с детьми. Разве не правда?

Маркан, некогда Марья Аркадьевна, некогда барыня, дама со средствами, потом учительница, ныне околачивалась около сытых столов – гадала и отличалась несколько мужским складом натуры, и главное мрачностью: ее звали Кассандрой. Уменышкина этого, мелкого служащего и прихлебателя Агнессы Ивановны, она всегда ненавидела и теперь радовалась падению его и своей проницательности.

Но Карлу Ивановичу это мало интересно. Да и Маркан раздражает гаданьями, зловещестью своей и – с его точки зрения – невежественностью.

– Прорицатели, прорицатели! – бормочет он. – Данте считал это страшным грехом… Тирезий-то у него где сидит? Тирезий сидит в глубоком аду, в самых нижних кругах.

Маркан ворчит, что ее не надо ни в какой ад спускать: довольно и тут навидалась, намучилась, ее адом не удивишь…

Но это для него тоже вовсе не важно. Если бы нашелся сочувствующий, с кем можно бы поговорить о графе Уголино, поспорить о знаменитом 75-м стихе, оживился бы. Но Маркан понятия не имеет о Данте, а сестра Агнесса сентиментально вздыхает, но дальше Франчески да Римини ничего в сущности не знает. Нет, в этом распущенном доме ему совершенно нечего делать.

Вид у него недовольный, но в конце концов он тоже съедает две-три шоколадных конфетки, а там близится уж и завтрак. Чтобы развлечься, он идет к пианино. Тут нет ни дерзких девчонок, ни Марканов, ни Павликов, выдающих себя за баронов и знатоков Герцена. Вот Бах не выдаст. В его бесконечных и строгих лестницах дядя Карлуша успокаивается, глаза его приобретают мечтательно-потустороннее выражение. Так что, когда к столу, преизобильно насыщенному Иваном Лукичом, являются – как ни в чем не бывало – Лина и Элли, он уже вполне мирен: нет, это не враги, не обидчицы, просто юные девушки, полные жизни, огня, света. Может быть, завтра залезет Элли с каким-нибудь Павликом на такую развалину, что потом неизвестно как ее снять оттуда, может быть, через неделю поедет с отцом на раскопку древней могилы, тут же вблизи Царицына. (Когда поперек разрывают курган, Геннадий Андреич важно шепчется с бородатым археологом, а потом Элли видит, с замиранием сердца, останки – браслеты, кольца: тоже была молодая девушка, тоже резвилась, цвела, смеялась, а теперь из разрытого глядит череп да пряди волос, да тонкий скелетик.) Но самой Элли долго еще бегать и восторгаться, страдать и радоваться, болеть и быть здоровой, любить и быть любимой.

Время идет, юность проходит. Анна первая вышла замуж – за доктора, много старше ее: неизвестно зачем, но уж так получилось. За ней Лина и Элли. Всех выдавал Геннадий Андреич основательно, с шумными свадьбами и приданым, свадебными путешествиями и устройством квартир в Москве. Анна осела крепче. Нельзя было понять, любит она мужа или не любит, но у них оказался особнячок на Девичьем поле, муж лечил, зарабатывал. В первые годы, когда пошли первые дети, первые внуки и внучки Геннадия Андреича, все шло покойно: Анна жила прохладно, с той же серьезностью, что и в девушках, для детей, в детской, озаренной прекрасными ее глазами – напоминали они мадонн Луини. Лину постоянно ревновал муж-адвокат. Элли наобум вышла за молодого инженера, и ее дела оказались особенно плохи: не без ужаса она скоро убедилась, что совсем мужа не любит Но жить с ним без любви…