Молодость с нами

молибдена, никеля, вольфрама, бора и других редких металлов. Отрываясь от анализов, Варя по два-три раза в

день подходила к телефону, чтобы позвонить Савватееву, — ведь соединят же ее когда-нибудь прямо с ним, а не

с его секретарем; ежедневно после работы приезжала она к зданию, где помещался горком, и звонила

Савватееву из бюро пропусков. У нее болели руки, ноги — все тело, ломило в груди и в боках, было больно

кашлять, — как на грех, появился этот кашель. Но все равно ничто ее не остановит, не сломит. Она все равно

добьется своего, она пойдет к Савватееву и все ему расскажет. Секретарь горкома поймет ее, недоразумение

разъяснится, те, кто сегодня чернит Павла Петровича, завтра будут жестоко наказаны.

И она своего добилась. Савватеев назначил ей час встречи. Он принял ее в своем обширнейшем кабинете,

отделанном светлым деревом, просил сесть в кресло и, видя, как она волнуется, предложил выпить водички.

Потом сел сам за громадный письменный стол, на котором не было ни одной бумажки, ни одной книги; на

зеленом, каким бывает озимое поле осенью, чистом сукне просторно располагались прибор из множества

малахитовых с бронзой предметов, высокая лампа и латунный стаканчик, из которого торчало десятка три

разноцветных, тщательно отточенных толстых карандашей.

— Я вас слушаю, — сказал Савватеев, взяв в руки красный с синим карандаш.

Варя назвала себя. Ее фамилия ничего не сказала Савватееву, он ожидающе вертел карандаш в пальцах.

Тогда Варя стала рассказывать о том, что произошло с Павлом Петровичем, и о той сплетне, из-за которой, по ее

мнению, все это началось.

Когда дело коснулось сплетни, Савватеев проявил интерес к рассказу, карандаш был отложен в сторону.

Варя рассказывала откровенно, ничего не тая, без смущения — ведь перед ней был человек, уполномоченный

партией на то, чтобы разбираться в самых трудных и сокровенных людских делах. Он был руководителем и

верховным судьей для коммунистов города, для Вари он олицетворял собою партию, а разве можно что-либо

таить от партии? Нет, она ничего не утаила, она рассказала все. Она сказала, что на Павла Петровича возвели

напраслину, что он один из самых честных людей, каких она только встречала в жизни, а вот Мелентьев

оказался нечестным, несправедливым; она просит товарища Савватеева позвонить в институт этому Мелентьеву

и приказать, чтобы прекратили мучить Павла Петровича, которого не наказывать надо, а у которого надо

учиться святому отношению к своим обязанностям.

Савватеев выслушал внимательно, не перебивая, и заговорил:

— Видите ли, товарищ Стрельцова, это очень хорошо, что вы вот так пришли и защищаете любимого

человека. Но вы коммунист молодой, какой-нибудь год в партии, многого не понимаете, жизненного опыта у вас

нет, и поэтому на некоторые вещи вы смотрите ошибочно. Кроме того, вас, видимо, ослепляют ваши чувства к

директору института Колосову. Первой вашей ошибкой считаю, что вы позволили, чтобы вас увлек человек

старше вас чуть ли не на двадцать лет…

— Он меня не увлекал, — ответила Варя, не понимая, о чем говорит секретарь горкома. — Он никогда не

давал никакого повода. Я сама…

— Ну, ну, мы знаем, как это получается: сама! — Савватеев засмеялся.

— Неправда! — возразила Варя. — Павел Петрович…

— Ну, хорошо, неправда, — Савватеев остановил ее движением руки. — Оставим эту сторону дела.

Вторая ошибка заключается в том, что вы ходите, хлопочете, добиваетесь, не учитывая того, что вы лицо

заинтересованное, что вы связаны с Колосовым. Вы делать этого не должны. — Савватеев сурово нахмурился.

— А третья ошибка та, что вы считаете себя более правой; чем коллектив коммунистов, принявших участие в

заседании бюро. Партия требует подчинения меньшинства большинству. Вы разве этого не знаете? Как же вы

вступали в партию, не ознакомившись с важнейшими принципами построения и жизни партии? Партия требует,

чтобы каждый рядовой член ее подчинялся вышестоящему партийному органу — партбюро института. Если

бюро ошибется, мы его поправим. Но пока мы никакой ошибки не видим. Мы знаем Колосова как

недисциплинированного коммуниста, который переоценил свои возможности и который логически пришел к

тому, что с ним случилось. Партия не любит и не терпит самостийников.

Варя слушала с ужасом. Ведь она думала, что Савватеев тут же возьмет трубку, будет звонить

Мелентьеву, что он возмутится тем, как в институте отнеслись к Павлу Петровичу. А он говорит совсем другое,

он говорит, что правы те, кто исключил Павла Петровича из партии. Значит, даже и в горкоме Павел Петрович

поддержки не найдет, значит, и тут решена его судьба. Что же тогда — тогда правы они все, что ли? А

ошибается она, Варя? Значит, Павел Петрович преступник перед партией, а она разделяет его преступные

мысли?

— Нет, вы ничего, значит, не знаете! — сказала Варя. — Вы не знаете главного. Вы не знаете Павла

Петровича, какой он человек.

От Савватеева Варя ушла совершенно подавленная. Он проводил ее до дверей и еще раз сказал: “Вам

лучше всего молчать. Вы тоже достаточно скомпрометированы. И вам долго надо будет искупать свою вину

верным служением делу партии”. Варя не слышала и не понимала, что он говорил. Она шла по длинному

коридору к выходу и машинально читала таблички на дверях. До ее сознания вдруг дошло, что в этом здании не

только помещается горком, но еще есть и обком. Обком по значению выше горкома, там секретарем товарищ

Ковалев, о кем всегда говорят так, будто бы по мелочам его беспокоить нельзя, что он член Центрального

Комитета, он отвечает за всю огромную область, к нему обращаются только в крайних случаях.

Но разве у Вари не крайний случай?

Таблички с фамилией Ковалева не было ни на одной двери. Варя спросила проходившую по коридору

женщину, как найти секретаря обкома, женщина показала на дверь без всякой таблички. Варя вошла в комнату, в

которой за открытым бюро сидела девушка, встретившая ее строгим взглядом.

— Мне нужен секретарь обкома, — сказала Варя. — Очень нужен. Извините, пожалуйста.

У нее был такой усталый и больной вид, что девушка со строгим взглядом ответила не так уж строго:

— Он занят, обождите минуточку. Присядьте тут. Товарищ выйдет, я о вас доложу. А вы откуда?

Варя сказала, откуда она, но не стала говорить, зачем ей надо товарища Ковалева. Пусть эта девушка

думает, что по заводским делам.

Минут через пятнадцать из кабинета вышел генерал, попрощался с девушкой как со старой знакомой, та

вошла в неплотно затворенную им дверь и тотчас вернулась.

— Пожалуйста, входите, — сказала она Варе.

Варя вновь оказалась в громадном кабинете, тоже отделанном светлым деревом. Навстречу ей из-за стола

поднялся худощавый, хмурый человек, совсем не такой усмешливый и приветливый, каким в начале разговора с

нею был товарищ Савватеев. Варе показалось, что пришла она сюда зря, что в этом городе она ничего не

добьется, что надо ехать прямо в Москву, в ЦК, в Политбюро. Но уж раз она пришла, ничего не поделаешь, надо

объяснить все и этому неприветливому человеку.

— Товарищ Ковалев… — начала она.

— Я не Ковалев, — перебил он ее. — Я Садовников.

— Простите, — тихо сказала Варя, отступая. — Мне нужен был секретарь обкома.

— Ну, я и есть секретарь обкома. Второй. А товарищ Ковалев в Москве, в ЦК.

— Простите, — повторила Варя, не зная, как ей уйти из этого кабинета. Но Садовников сказал:

— А вы садитесь и рассказывайте. Вы же, наверно, не в гости к Ковалеву пришли. Наверно, дело какое-

нибудь сюда вас привело?

— Дело, — сказала Варя и села на стул возле длинного стола, стоявшего в отдалении от письменного. К

этому же столу подсел и Садовников. Здесь тоже был телефонный аппарат. И едва Варя открыла рот, чтобы