Молодость с нами

это время, она немедленно сообщит барышне.

Но Варя, увидев неподалеку от дома аптеку, подумала, что ведь у Павла Петровича плохое сердце и

хорошо бы на всякий случай приобрести какое-нибудь лекарство. Она бегом отправилась в аптеку. Аптека была

закрыта. Варя долго звонила в звонок, ей открыла седая женщина в белом. Женщина заворчала, что аптека, мол,

конечно, дежурная, но все равно в такое время лучше бы спать. Варя сказала, что ей нужны разные сердечные

лекарства. Аптекарша ответила, что сердечных лекарств на свете много, да только без рецепта она может дать

одни ландышевые капли, по двадцать капель, развести водой на глоток, очень хорошо помогают. Варя взяла

пузырек, засунула его в рукавичку и побежала обратно к дворничихе. “Нет, — сказала дворничиха, — никто не

выходил”.

Варя дежурила на морозе почти до утра. Из подъезда уже начинали выбегать люди, они спешили к

первым трамваям, они ехали на работу в ранние утренние смены.

Павел Петрович вышел медленно, пошел не спеша, и Варе думалось, что он очень нуждается в помощи,

дружбе и сочувствии. Все, все это могла дать ему Варя, но у нее не хватало решимости на это. Она шла за ним,

чувствуя, что коченеет, что уже сама с трудом двигает ногами и руками, что в суставах стало туго и тепла в теле

нет нисколько. Но как бы ей ни было плохо, она помнила о больном сердце Павла Петровича, в руке у нее был

крепко зажат пузырек с ландышевыми каплями…

В этот час еще не спала и Серафима Антоновна. Она лежала на своей гигантской кровати из красного

дерева, отделанной бронзой, с вензелями и загадочной баронской короной. Где-то с краю, в подушках и пуховых

одеялах, зарылся похрапывающий Борис Владимирович. Не о нем, нет, не о нем были мысли Серафимы

Антоновны. Во втором часу ночи ей позвонил Мукосеев, с которым она никогда до этого не разговаривала, и

сказал: “Ну, поздравляю. Тот, кто хотел вас съесть, сам сковырнулся. Партбюро приняло решение исключить его

из партии. Будьте здоровы, рад за вас”.

Серафима Антоновна принялась звонить Мелентьеву. Она говорила, что потрясена, расстроена, что это

жестокий удар, который убьет ее друга Павла Петровича. Мелентьев ответил: “А вот он, ваш друг, с дружбой не

посчитался, когда порочил ваше имя перед коллективом. Разве нельзя было эту историю обойти и замять, если

не полностью, то пусть бы хоть на общественность не выносил. Поговорили бы в узком кругу. Вот как,

думается, надо вести себя с такими светилами науки, как, например, вы” — “Ох, это все мелочи! — говорила

Серафима Антоновна. — Я уже об этом забыла. Меня волнует, что же будет с бедным Павлом Петровичем”. —

“Что — что? Вынесем вопрос на партийное собрание, утвердим решение бюро, в горкоме нас поддержат, там

есть кому поддержать, и придется расстаться с товарищем Колосовым. Нет, вы уж в наши партийные дела не

вмешивайтесь, разберемся сами. Ни с какой дружбой не посчитаемся. Партия — знаете, это что? Партия не

терпит своевольников. Так-то вот!”

Серафима Антоновна звонила Липатову, Красносельцеву, Харитонову, Белогрудову, Румянцеву.

С Григорием Ильичем Румянцевым после того случая, когда он на даче не пришел к ней, а прогулял с

Павлом Петровичем, Серафима Антоновна разговаривала уже не очень откровенно. В ином случае она бы ему

не стала звонить, но тут был случай особый, невозможно было удержаться. Серафима Антоновна позвонила.

Поднятый с постели Румянцев сказал: “Исключили Павла Петровича? Да они что — рехнулись? Колосов,

дорогая Серафима Антоновна, не из таких, что на зубы легко даются, это не мы с вами, так сказать,

интеллигентки. Это нас с вами Мукосеевы всякие со всеми потрошками кушать изволят. Павел Петрович даст

отпор”. Зря позвонила. Только настроение испортил этот Румянцев. Зато Красносельцев оправдал надежды. Он

сказал: “Ну, теперь главное — не допустить, чтобы в институт пришел новый зажимщик науки. Вздохнем

полной грудью. Кстати, Серафима Антоновна, не возьметесь ли отрецензировать мою книгу? В издательстве

говорят: будет ходатайство крупных ученых — переиздадим, а то ведь печать-то несправедливо меня

раскритиковала, подстроил какой-нибудь издательский Колосов, второй год не переиздают. Походатайствуйте”.

Серафима Антоновна обещала прочесть огромную книгу и походатайствовать.

Липатов подойти к телефону не мог, жена его, Надежда Дмитриевна, сказала, что он болен. Не подошел к

телефону и Харитонов. Его просто не было дома, он где-то играл на бильярде. Никакие события — ни

внутренние, ни внешние — не могли вывести его из равновесия, из состояния обывательского спокойствия. За

него ответила обрадовавшаяся звонку Серафимы Антоновны Калерия Яковлевна. Она сказала, что Валенька

работает, ему в райкоме поручили что-то очень срочное. Нет, Калерия Яковлевна ничего не знала о вечерних

событиях; она потрещала о даче, о квартире, просила Серафиму Антоновну, чтобы та нажала на директора,

пусть хоть транспорт даст для перевозки бревен, он же с ней, Серафимой Антоновной, считается.

Не закончив разговор, Серафима Антоновна положила трубку, будто разъединили, и когда телефон тотчас

зазвонил, не подняла ее, переждала звонки, пока не затихнут.

Белогрудов сказал, что ему лично Павел Петрович ничего плохого не сделал, что ему очень жаль, если

так случилось, он, во всяком случае, этого бы не хотел. Серафима Антоновна с ядовитым смешком ответила

ему, что он, видимо, погряз в своих поваренных книгах и что, кроме еды, ни о чем серьезно не думает. “Ну что

же, — ответил тоже не без яда Белогрудов, — поедать вкусные кушанья все же лучше, чем людей”.

И вот Серафима Антоновна лежала в постели, окруженная тончайшим, благоухающим бельем, и думала

о том, что в такие дни, в такие моменты истории института надо быть особенно бестрепетной, особенно

находчивой, чтобы сделать так, как хочешь ты, а не как хотят другие.

Г Л А В А Д В Е Н А Д Ц А Т А Я

1

Восемь дней подряд звонила Варя Савватееву и каждый раз попадала не на него самого, а на его

секретаря. Секретарь неизменно отвечал, что товарища Савватеева нет, товарищ Савватеев занят, у товарища

Савватеева совещание, когда будет или когда освободится — неизвестно. А в чем дело, что вам, гражданка,

надо?

Варя пыталась объяснить свое дело. Но разве такое дело объяснишь телефонной трубке? Надо прийти,

увидеть глаза того человека, перед которым ты хочешь раскрыть душу, почувствовать по его глазам, что это

именно тот человек, который тебе нужен, что он тебя понимает, что он тебе верит и что ты тоже ему можешь

верить.

Из ее путаных объяснений секретарь Савватеева понял, видимо, одно: что Варю надо переадресовать в

партийную комиссию. А Варе в партийную комиссию было вовсе и не нужно, дело Павла Петровича туда не

попало, и неизвестно, когда попадет, потому что еще не было партийного собрания, в институте поднялась

целая буря после того бюро, где решили исключить Павла Петровича из партии. Варе все рассказали ее бывшие

сослуживцы по институту. Многие там перессорились. Мелентьев боится созывать собрание, он не уверен, что

коммунисты поддержат решение бюро. Говорят, что он сам признал: дескать, слишком замахнулись на

Колосова, надо было ограничиться строгим выговором.

Варя не могла смириться ни с чем — ни с исключением, ни с каким-то выговором. Она не могла понять,

за что Павлу Петровичу нужен выговор? Почему, во имя чего? После ночи, когда она так смертельно промерзла,

она едва ходила, у нее держалась высокая температура, ее лихорадило, но она не сдавалась, не ложилась в

постель — ей некогда было лежать. Она продолжала работу в заводской лаборатории. Работа шла успешно.

Варя уже могла с помощью изотопов определять количество не только серы или фосфора в стали, но и