Весенний снег

Сережа задрал голову, долго смотрел на тучку, потом возразил:

- И нет. На сердце. То, что рисуют со стрелкой.

Вера Михайловна поразилась памятливости сына, но ничего не сказала, только обняла его покрепче. Она старалась не выказывать то, что происходило в ней последнее время, а именно, что она заподозрила болезнь сына и была почти уверена в ней. Она еще не знала, какая это болезнь, но в том, что болезнь существует, не сомневалась. Конечно, ей было тяжело пережить это страшное открытие одной, но в то же время и легче, потому что страдания мужа, бабушки и родных не уменьшили бы ее терзаний, а, напротив, увеличили бы их.

"Буду терпеть до последней возможности, - внушала она себе. - А они пусть пока ничего не ведают, пусть живут спокойно".

Это решение отнимало у нее много душевных сил, но она была довольна, что ни муж, ни бабушка, ни кто другой еще ни о чем не догадываются и вроде успокоились после первой тревоги, поднятой ею.

Сейчас она косилась на загорелую шею мужа, на его крепкую спину, крутой затылок, на его спокойную посадку, такую слитную с машиной, такую надежную, и была снова почти по-девичьи влюблена в этого простого, здорового, терпеливого и добродушного человека.

"Все-таки он у меня хороший. Все-таки он у меня славный".

Она ощутила под рукой биение другого дорогого сердечка - оно показалось ей усиленным. Она тотчас объяснила себе это необычной поездкой и почувствовала радость оттого, что они - сынишка и муж - существуют, что они рядом. Но тут же она мысленно сравнила могучую, богатырскую фигуру мужа и хилое, костлявое тельце сынишки, и снова боль и ужас недавнего открытия сжали ее сердце.

- А кто так поля подстриг? - спросил Сережа.

- А вот папка твой. Он у нас парикмахер.

- И вовсе нет. Он тракторист, и комбайнер, и...

- Механизатор, - подсказал Никита.

- .Вот,-обрадовался Сережа.

- Правильно. Я пошутила,-успокаивала Вера Михайловна, а сама подумала: "И нс смеется-то он. И шуток-то не принимает".

Тревога ожидания нарастала. Чем ближе они подъезжали к Медвежьему, тем беспокойнее было на душе у Веры Михайловны: "Что скажет врач? Что за болезнь у Сереженьки? А быть может, повезет, волнения окажутся ложными?"

Но в это она почти не верила. Думала так, чтобы утешить себя, отдалить тяжелый миг приговора.

Едва они въехали на окраину села, Вера Михайловна предложила:

- Давай сначала к Дарье Гавриловне заедем.

Никита послушно повернул на тихую узкую улочку, где в доме с голубыми наличниками жила известная всей округе старая акушерка.

Старушку они заметили на огороде. Была она вся крупная и добрая. Крупные руки, округлая фигура, крупный нос и добрые глаза, добрый голос, выработанный годами работы со страждущими людьми.

- О-о! Кто к нам приехал?!-воскликнула она, завидев во дворе Веру Михайловну с ребенком. - Какие мы большие, какие взрослые!

В доме в нескольких клетках щебетали птицы-синицы и канарейки.

- Ты послушай-ка птичек,-предложила Дарья Гавриловна Сереже. Послушай. Они тебе песенки споют, а мы с мамой поговорим на кухне.

Выслушав опасения Веры Михайловны, Дарья Гавриловна не опровергла их, только по профессиональной привычке успокоила:

- Чего уж так-то? Может, и ничего. Сейчас мы к Владимиру Васильевичу. Он и посмотрит. Он, хотя и молодой, а диссертацию пишет. Диссертацию, повторила она с уважением,

Снова они сели на мотоцикл и направились в больницу, куда вскоре подошла Дарья Гавриловна.

Непривычные запахи, тишина, белизна, медицинские плакаты на стенках больше всего подействовали на Никиту. Он сидел такой робкий, положив большие руки на колени, и виновато поглядывал по сторонам.

- Эй,-шепнула Вера Михайловна,-не вешай носа, - и показала глазами на сына.

Сережа с любопытством наблюдал за проходившими врачами и сестрами и заглядывал в приоткрывавшиеся двери кабинетов.

- Что ты, Сереженька?-спросила Вера Михайловна.

- А там как зимой. Беленько.

Их принял молодой врач, остроносенький, худой, и, если бы не массивные очки в роговой оправе, его можно было бы принять за подростка, зачем-то надевшего белый халат.

- Какие жалобы?-спросил он у Веры Михайловны.

Она стала рассказывать о своих опасениях.

- Это не жалобы, - прервал Владимир Васильевич.

Вера Михайловна па мгновение смутилась, почувствовала себя ученицей перед строгим учителем, но тотчас поборола смущение.

- Слабенький. Вялый. Малоподвижный. Отстает в развитии от сверстников... Ну что еще? Почти не смеется. Приседает... К себе прислушивается, говорит: "Стукает."

- Хорошо,-одобрил Владимир Васильевич, и было непонятно, к чему относится это "хорошо" - к тому, что ребенок прислушивается, или к тому, как рассказала Вера Михайловна.

Врач еще задал несколько вопросов, а потом велел раздеть ребенка. И, пока Вера Михайловна раздевала Сережу, врач тщательно потирал свои руки, согревая их, хотя в кабинете вроде бы было совсем не прохладно.

- Не бойся,-сказал врач и, прежде чем осматривать, погладил Сережу по голове.

Он долго его выстукивал и еще дольше выслушивал, засунув блестящие концы фонендоскопа в уши. Он морщил нос, поправлял очки и снова слушал. Вера Михаиловна смотрела на него, придерживая дыхание, и сердце у нее то замирало, то подступало к горлу. Наконец врач закончил осмотр.

- Оденьте ребенка. Выведите его, а сами зайдите.

Никита, увидев чужое, будто закаменевшее лицо жены, встрепенулся:

- Ну, что?

Вера Михайловна отрицательно покачала головой и скрылась в кабинете.

- Садитесь, пожалуйста,-предложил Владимир Васильевич, снял очки и для чего-то протер их. - У вашего сына, очевидно, порок сердца. Точно сказать не могу. Нужно обследоваться. Поедете в город. Я напишу направление. Мы узнаем о дне приема и сообщим вам заранее.

- А это опасно? -спросила Вера Михайловна, собравшись с силами.

- Точно сказать не могу, - повторил Владимир Васильевич. - Вот обследуем, тогда скажем.

За всю обратную дорогу Вера Михайловна произнесла одну фразу:

- Надо в город ехать, на обследование.

Сейчас у нее было напряженное, но уже знакомое, а не то, не чужое лицо, и Никита ничего не стал расспрашивать. Марье Денисовне были сказаны те же слова: "Надо в город ехать. На обследование".

Весь этот вечер Вера Михайловна слышала, как приходили соседи и как Марья Денисовна повторяла им:

"В город ехать, на обследование".

В этом сообщении звучала настороженность, но еще не было опасности. И люди принимали новость сдержанно:

- Стало быть, надо.

- Ну чо? Ничо. Ишшо неизвестно. Может, и обойдется.

Никита был поражен чужим лицом своей жены. Но и Вера Михайловна была поражена незнакомым видом своего мужа. Всю обратную дорогу до дома, глядя на его крутой затылок и широкую спину, она видела его другим-растерянно сидящим в коридорчике больницы, с руками, неуклюже лежащими на коленях, видела его глаза, наивно-удивленные, почти испуганные, когда она привела к нему сына. И уже не огромным, большим и сильным представлялся он ей сейчас, а почти таким же, как сын, требующим внимания и пощады. И не только о судьбе Сережи думала она всю дорогу, но и о том, как охранить мужа от предстоящих испытаний.

В конце концов решила твердо: "Все возьму на себя. Буду скрывать от него правду. Я-то ее уже знаю... Почти знаю... А он... Пусть он поживет спокойно. Пусть пока это будет моей тайной. Может, не так опасно".

Последние слова она произнесла для себя, чтобы иметь хоть какую-то отдушину, хоть какую-то слабую надежду на благополучное будущее своего сына.

Слушая слова бабушки и приходивших в дом людей, Вера Михайловна еще больше укреплялась в правильности своего решения: "Да, да. Так и буду делать".

И в школе она сказала: "Еще ничего не ясно. Нужно в город ехать. Обследоваться". Все восприняли се сообщение с удовлетворением и доверием. Лишь два человека не поверили Вере Михайловне-Софья Ромапоана и директор. Софья Романовна, как бы случайно встретив ее в коридоре, произнесла, не то извиняясь, нс то сочувствуя: