После смерти (Клара Милич)

У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.

- Нет, ты мне этого не рассказывал, - промолвил он наконец - И ты не знаешь, какая это была пьеса? Купфер задумался.

- Называли мне эту пьесу... в ней является обманутая девушка... Должно быть, драма какая-нибудь... Клара была рождена для драматических ролей... Самая ее наружность... Но куда же ты? - перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берется за шапку.

- Мне что-то нездоровится, - отвечал Аратов. - Прощай... Я в другой раз зайду.

Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.

- Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя... Побелел, как глина.

- Мне нездоровится, - повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси. Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе...

О безумной, о несчастной Кларе..."

Однако, придя домой, он опять скоро успокоился - до некоторой степени.

Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, сначала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра "с ядом внутри", как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой - и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил ее почуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушел в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный.

Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся ее он был уверен, что проведет ее как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нем; но он тотчас вспоминал, как она "фразисто" себя уморила, и отворачивался. Это "безобразие" мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрягал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщине... или по другой какой причине - Аратов не отдал себе отчета. Но портрет матери возбудил в нем воспоминания об отце... об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. "Что ты думаешь обо всем этом, отец? - обратился он мысленно к нему. - Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский "мир духов". Дай мне совет!"

- Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, - промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лет в постель, в полной уверенности, что заснет немедленно.

Оно так и случилось... но не оправдались его надежды на мирную ночь.

17

Полночь еще не успела пробить, как ему уже привиделся необычный, угрожающий сон.

Ему казалось, что он находится в богатом помещичьем доме, которого он был хозяином. Он недавно купил и дом этот, и все прилегавшее к нему имение. И все ему думается: "Хорошо, теперь хорошо, а быть худу!" Возле него вертится маленький человечек, его управляющий; он все смеется, кланяется и хочет показать Аратову, как у него в доме и имении все отлично устроено. "Пожалуйте, пожалуйте, - твердит он, хихикая при каждом слове, - посмотрите, как у вас все благополучно! Вот лошади... экие чудесные лошади!" И Аратов видит ряд громадных лошадей. Они стоят к нему задом, в стойлах; гривы и хвосты у них удивительные, но как только Аратов проходит мимо, головы лошадей поворачиваются к нему - скверно скалят зубы. "Хорошо... - думает Аратов, - а быть худу!" - "Пожалуйста, пожалуйста, - опят твердит управляющий, - пожалуйте в сад: посмотрите, какие у вас чудесные яблоки". Яблоки точно чудесные, красные, круглые; но как только Аратов взглядывает на них, они морщатся и падают... "Быть худу", - думает он. "А вот и озеро, лепечет управляющий, - какое оно синее да гладкое! Вот и лодочка золотая... Угодно на ней прокатиться?... она сама поплывет". - "Не сяду! - думает Аратов, - быть худу!" - и все-таки садится в лодочку. На дне лежит, скорчившись, какое-то маленькое существо, похожее на обезьяну; оно держит в лапе стклянку с темной жидкостью. "Не извольте беспокоиться, - кричит с берегу управляющий... - Это ничего! Это смерть! Счастливого пути!" Лодка быстро мчится... но вдруг налетает вихрь, не вроде вчерашнего, бесшумного, мягкого - нет, черный, страшный, воющий вихрь! Все мешается кругом - и среди крутящейся мглы Аратов видит Клару в театральном костюме; она подносит стклянку к губам, слышатся отдаленные: "Браво! браво!" - и чей-то грубый голос кричит Аратову на ухо: "А! ты думал, это все комедией кончится? Нет, это трагедия! трагедия!"

Весь трепеща, проснулся Аратов. В комнате не темно... Откуда-то льется слабый свет и печально и неподвижно освещает все предметы. Аратов не отдает себе отчета, откуда льется этот свет... Он чувствует одно: Клара здесь, в этой комнате... он ощущает ее присутствие... он опять и навсегда в ее власти!

Из губ его исторгается крик:

- Клара, ты здесь?

- Да! - раздается явственно среди неподвижно освещенной комнаты.

Аратов беззвучно повторяет свой вопрос...

- Да! - слышится снова.

- Так я хочу тебя видеть! - вскрикивает он и соскакивает с постели.

Несколько мгновений простоял он на одном месте, попирая голыми ногами холодный пол. Взоры его блуждали. "Где же? где?" - шептали его губы...

Ничего не видать, не слыхать...

Он осмотрелся - и заметил, что слабый свет, наполнявший комнату, происходил от ночника, заслоненного листом бумаги и поставленного в углу, вероятно, Платошей, в то время как он спал. Он даже почувствовал запах ладана... тоже, вероятно, дело ее рук.

Он поспешно оделся. Оставаться в постели, спать - было немыслим". Потом он остановился посреди комнаты и скрестил руки. Ощущение присутствия Клары было в нем сильнее, чем когда-либо.

И вот он заговорил не громким голосом, но с торжественной медлительностью, как произносятся заклинания.

- Клара, - так начал он, - если ты точно здесь, если ты меня видишь, если ты меня слышишь - явись! Если эта власть, которую я чувствую над собою - точно твоя власть - явись! Если ты понимаешь, как горько я раскаиваюсь в том, что не понял, что оттолкнул тебя, явись! Если то, что я слышал - точно твой голос; если чувство, которое овладело мною - любовь; если ты теперь уверена, что я люблю тебя, я, который до сих пор не любил и не знал ни одной женщины; если ты знаешь, что я после твоей смерти полюбил тебя страстно, неотразимо, если ты не хочешь, чтобы я сошел с ума, - явись, Клара!

Аратов еще не успел произнести это последнее слово, как вдруг почувствовал, что кто-то быстро подошел к нему, сзади - как тогда, на бульваре - и положил ему руку на плечо. Он обернулся - и никого не увидел. Но то ощущение ее присутствия стало таким явственным, таким несомненным, что он опять торопливо оглянулся...

Что это?! На его кресле, в двух шагах от него, сидит женщина, вся в черном. Голова отклонена в сторону, как в стереоскопе... Это она! Это Клара! Но какое строгое, какое унылое лицо!

Аратов тихо опустился на колени. Да; он был прав тогда: ни испуга, ни радости не было в нем - ни даже удивления... Даже сердце его стало тише биться. Одно в нем было сознание, одно чувство: "А! наконец! наконец!"

- Клара, - заговорил он слабым, но ровным голосом, - отчего ты не смотришь на меня? Я знаю, что это ты... но ведь я могу подумать, что мое воображение создало образ, подобный тому... (Он указал рукою в направлении стереоскопа) Докажи мне, что это ты... обернись ко мне, посмотри на меня, Клара!