Записки мерзавца (сборник)

   ...вспоминается вещий неоцененный смысл Гершензоновских слов об интеллигенции... -- Цитируются строки из вошедшей в сборник "Вехи" статьи М. О. Гершензона "Творческое самознание": "Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, -- бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной"; в примечании ко второму изданию М. О. Гершензон пояснял: "Эта фраза была радостно подхвачена газетной критикой как публичное признание в любви к штыкам и тюрьмам. -- Я не люблю штыков и никого не призываю благословлять их; напротив, я вижу в них Немезиду. Смысл моей фразы тот, что всем своим прошлым интеллигенция поставлена в неслыханное, ужасное положение: народ, за который она боролась, ненавидит ее, а власть, против которой она боролась, оказывается ее защитницей, хочет ли она того или не хочет" (Цит. по: Вехи; Из глубины. -- М., 1991. -- С. 90).

   Россия во мгле -- название книги Г. Дж. Уэллса, вышедшей в 1920 г., в которой отразились его впечатления от поездки в Советскую Россию; см. прим. к первой главе очерка "Золотое сердце" из книги "Авантюристы гражданской войны".

   Лурье -- см. прим. к третьей главе книги "Записки Мерзавца".

   VI. "Гала-Петер" -- популярная марка шоколада.

   Дизель Рудольф (1858--1913) -- немецкий инженер и промышленник, создатель двигателя внутреннего сгорания (1897).

   Форд Генри (1863--1947) -- американский промышленник, в 1892--1893 гг. создал первый автомобиль с четырехтактным двигателем (марка "Форд"), в 1903 г. основал автомобильную компанию.

   VII. Гауптман Герхард (1862--1946) -- немецкий драматург, лауреат Нобелевской премии (1912); в пьесе "Ткачи" (1892) рассказывается о восстании рабочих в Силезии.

Записки мерзавца

СОДЕРЖАНИЕ

   I. Справка о Быстрицом Юрии Павловиче и об его записках

   II. О, сверкающее ртутью платье

   III. Дом детства

   IV. Древо жизни

   V. Первый норд-ост

   VI. Ростбиф-тартар

   VII. У Гольденблата

   VIII. Девочки, девчонки

   IX. Пью чашу до дна

   X. Сны

   XI. Рассказ человека с одиннадцатью платиновыми коронками

   XII. Некоторые мысли и единственное письмо Юрия Быстрицкого

Сергею Есенину и Александру Кусикову

I

СПРАВКА О БЫСТРИЦОМ ЮРИИ ПАВЛОВИЧЕ И ОБ ЕГО ЗАПИСКАХ

   Не думаю, чтобы Юрий Быстрицкий посетовал на откровенность моего заглавия. Как часто в минуты своей тяжелой болтливости любил он повторять: "Если бы у всей послевоенной сволочи было свое особое собирательное лицо -- поверьте, никакие моралисты не разлучили бы меня с вечностью..."

   Мечтательный, как убийца, влюбленный в сладости, как женщина, на всех этапах изумительной карьеры он тщательно холил свои узкие белые руки с перстнями на безымянных пальцах и в самых рискованных положениях старался оставаться безупречным джентльменом. "Я люблю деньги -- потому что только деньги дают возможность быть джентльменом..."

   В общем, это был человек, которого никто не любил.

   Говорю "был", потому что какой-то верный голос шепчет мне о его долгожданной смерти. В зацветающих ли лугах английского нагорья, на дюнах ли Нормандии или еще где -- куда только не швыряла, не метала судьба Юрия Быстрицкого! -- старый добрый офицерский наган нашел наконец правильное применение, и -- жестокие узкие губы, громадные мечтательные глаза, маленькие девичьи уши -- все это развеялось, сгорело, исчезло.

   В нашей общей унылой комнате, в нашем общем засаленном саквояже нашел я эти бесконечно разрозненные, бесконечно запутанные записи трагического существования. Ничего не прибавляю, ничего не изменяю, а особливо ничего не выпускаю. Если он жив -- мораль его убьет; если он мертв -- мораль его заставит встрепенуться от злости, воскреснуть и снова потянуть ненавистную канитель. Tout abrégé d'un bon livre est un sot abrégé {Любой пересказ хорошей книги -- глупая штука... (фр.).}...

   "Хорошей" -- книгу Юрия Быстрицкого можно назвать в том смысле, как хорошо все то, что исходит от людей, рисковавших своей головой и не желавших чужих голов. "Хорош" был бы дневник адмирала Колчака. "Хороши" были бы записи террористов-смертников. Впрочем -- и этого не нужно скрывать, и с этим вряд ли стоит бороться -- выживающее большинство предпочитает скучать иначе.

   Берлин. 23 февраля 1922,

А. Ветлугин.

II

О, СВЕРКАЮЩЕЕ РТУТЬЮ ПЛАТЬЕ...

   Я становлюсь животным мечтательным. Когда-то -- еще и гимназии не было, и доктор Купферман еще пленял меня рассказами о подвигах своих в войну семьдесят осьмого года -- я любил больше всего на свете иллюстрированные проспекты пароходных компаний. С благоговением твердил непонятные слова: "имеется собственная динамо-машина"... "вдоль всего спордека -- для послеобеденной сиесты расставлены особой конструкции лонг-чезы"... "в баре клиенты Кэнар-Лайн найдут несравненные коктейли"... И я слюнил бархатистые истрепанные страницы и во рту было сладко, как от предчувствия припрятанной крафтовской конфеты, и ночью я бредил коктейлями, лонг-чезами, таинственным Кэнар-Лайн. Коктейли снились маленькими человечками в кружевных камзолах и бархатных штанах; лонг-чезы хихикали и потирали сморщенные ладони -- в них я узнавал старых друзей гномов. Но самым изумительным был Кэнар-Лайн. Громадный старик с бородой Алладина, он просовывал голову в люки потолка, и по его желанию лонг-чезы становились добрыми и протягивали мне коробки конфет, груды пистолетов, мешочки золота.

   Доктора Купфермана уже десять лет как снесли на тенистое еврейское кладбище -- и шапка с лоснящимся верхом, с выцветшим красным околышем, предмет его тихой величавой гордости, пропала неизвестно куда. От лежания в лонг-чезах у меня и сплин, и геморрой; от питья коктейлей дрожат руки и сердце замирает: раз, два, три, пауза роковая, четыре, пять, шесть, снова пауза, а все вместе angina pectoris {грудная жаба (лат.).}. Звучно, но неприятно. Не оправдал надежд и Кэнар-Лайн. Видит Бог, как мало подарков получил я от него за годы шатания...

   И лишь мечтательность слюнявого мальчика в бархатных штанишках снова возвращается. Обрывки фраз, отзвуки музыки заполняют паузы предательского пульса.

   "О сверкающее ртутью платье, которое развевается на поворотах крепостных сводов..."

   Какое платье? Где и когда в моей жизни поворачивали крепостные своды? До изнеможения напрягаю память, до боли тру лоб, ни черта... Главное, фразу-то знаю. Вычитал ее еще в той зелененькой книжке, что попалась мне в городе Курске, на вонючем Ямском вокзале... Но почему она меня преследует? Ирина Николаевна платьев, сверкающих ртутью, не носила, любила простоту больших кокоток: гладкое, черное, с глухим воротником -- запомни и поди сюда!

   Когда душа в синяках, когда от Галатских лимонадных звонков и отвратительной дешевки европейской Перы ползет изжога, спирают спазмы, стучит в висках -- сажусь в поезд, тяжко перемалываю двадцать четыре минуты гулкого переезда, вылезаю в Арнаут-Кей и по ухабистым мостовым,тмимо чахлых палисадников и вонючих греческих домишек, добираюсь до поплавка. Там хлопаюсь на траву, свешиваю голову в обрыв и до самой ночи смотрю, как синеет, темнеет, зажигается Мраморное море, как в далекой дали огоньками мачт обозначены корабли, уходящие туда... сквозь Дарданеллы, в желанную, милую Европу. Когда же совсем близко, что, кажется, прыжок -- и был бы на палубе, доносясь звуками Шубертовского зазывающего марша, на всех парах проходит нарядный итальянец... какая жестокая буря поднимается в моей обворованной, прокуренной заплеванной душе!