Земная печаль

В деревне поздняя осень тяжела. Как ужасно размокают дороги! Беспросветен вечный дождичек из холодных, набухших туч, из надвигающихся сыро–туманных завес, задымляющих бугры, колокольни, лесистые взгорья. Выехать значит хлюпать в грязи по ступицу, плестись шагом, терпеть и мокнуть.

А потом все замерзнет. Тогда дорога — сухая, окостенелая пытка. Телеги грохочут, людей в них швыряет… что же поделаешь. Это Родина. Это Россия.

Михайлов день прострадали в Мартыновке в месиве мокрого снега и грязи. Матвею Мартынычу надо было б доехать в город, но время не позволяет, зарежешь лошадь. Марта и Анна ходили в подоткнутых юбках, высоких сапогах, на которые налипали целые комья, — сумрачные и усталые от этих вечно чмокающих звуков, — им вторило в хлевах чавканье свиного населения.

Сухой заморозок принес некое облегченье. К ночи все стихло. Таинственные перемены совершались в облаках. На закоченелую землю Серебряного, Машистова, Мартемьянова во мгле и безвестности заструился снег — стал заравнивать выбоины дорог, белить углы крыш, медленно нарастать в разных ложочках и затишных местах.

Перед тем как лечь, Матвей Мартыныч вышел на воздух и, остановившись на каменной плите за порогом, в кромешной тьме с удовольствием ощутил на лбу, на волосатой щеке, на кончике носа холодные прикосновенья. Он выставил ладонь руки — сомнений не было.

— Ну вот, Матвей Мартыныч говорил, что и–пороша, и разумеется дело, так снежок и пошел!

Каждый год, с большой правильностью, выпадал в конце ноября снег, но Матвею Мартынычу приятно было сознавать, что вот именно он не ошибся, сказав на днях Марте, что скоро будет снег. Стал ли бы серьезный и честный латыш утверждать что‑нибудь легкомысленное?

Постояв сколько полагается, облегченный и довольный, Матвей Мартыныч вошел в дом, запер дверь и направился в спальню. Марта уже лежала. Мальчик спал. Крошечная лампочка–коптилка стояла на комоде и усиливала густой, кисловатый запах.

— Я же и–говорил, — Матвей Мартыныч сел на постель со своего боку и, сняв куртку, почесал под рубашкой кустившуюся грудь. — Я же и–говорил, что снежок выпадет, мы теперь и–ляжем, а встанешь, то и первопуток.

— Вот и хорошо тебе в город ехать, — отозвалась вяло Марта.

— Я знал, что мне хорошо будет.

— А розвальни наладил?

— Матвей Мартыныч все наладил. Пожалуйста! Левый полозок новый сделал, оглобли перестроил…

Задув свет, он довольно грузно, так, что двуспальная кровать вздохнула, завалился на спину.

— И тебе с Анночкой по снежку веселее…

— Еще бы.

— А то я третьего дня вижу, Анночка по двору шлепает, так там около подвала вместо чтобы по досточке прямо как в лужу ступил, чуть не по коленку в грязь…

— Ну, это уж просто по ротозейству, — ответила Марта. — Дощечка положена, нет, надо переть прямо.

— Не заметил как‑нибудь, и попал…

-— Не заметила… какая барыня!

Марта повернулась, легла на спину.

— Эта самая Анна дурить начинает. На наших хлебах отъелась, теперь смотри, пожалуйста… то усатый сюда заедет, то она бежит в Машистово.

— Она же редки со двора уходит.

— Редки, редки! Прошлое воскресенье чуть не на заре вернулась.

Матвей Мартыныч недовольно двинулся. Некоторое время лежали молча.

— Аннушка честная девушка, — сказал Матвей Мартыныч. — Если кого полюбит, то замуж выйдет.

— Ну, да уж ты за нее горой…

— Не то чтобы горой, а правду надо сказать.

Марта вдруг вспыхнула.

— Значит, я вру? А я тебе говорю, что она с машистовским путается, и об этом все на деревне знают, кого хочешь спроси…

— Марточка, не волнуйся. Я и не говорил, что ты врешь, а что надо правду сказать…

Но Марта действительно рассердилась. Сон ее прошел. Острая электрическая сила пробежала по ее худому телу, может быть, та же, что потрясала и в любви. Марта уже замечала и раньше сдержанное притяжение в муже… Как он оживлялся, как близко к сердцу принимал все, касавшееся Анны! Чувство это, отслаиваясь в дальних углах, поднакопилось — давало о себе знать смутным недовольством.

Марта села — так было удобнее — и повела наступление. Матвей Мартыныч лежал сначала смирно, потом тоже воодушевился, сел и стал защищаться в полных доспехах непорочного мужа.

— Марточка, это неправда! Я с тобой скольки лет, и я другой женщины даже и не знал, вот у нас Мартынчик растет, я для тебя и для него стараюсь, как честный латыш…

Но Марту не так легко было заговорить. Она не давала вздохнуть. После краткого боя победа осталась за ней, хоть и обошлась недешево. Матвей Мартыныч отступил в порядке и вдруг занял такие позиции, куда проникнуть за ним было уже невозможно: захрапел на спине. Малые треволненья соскочили с него в ту теплую, медвежатную мглу, где столь легко сливался он со всем царством сонно–живым, покоящимся в Матери Природе.

Марта же заснуть не могла — этим и платила за победу. Нервное волнение не покидало ее. В сущности, конечно, чепуха, она знает своего Матвунчика и в нем уверена, да и попробовал бы он! Нет, вздор, но лучше бы и этого не было. Забот и так много. Конечно, Матвей Мартыныч отличный муж, хозяин, но так легковерен, так все видит в лучшем свете! Ну, бог с ней, с Анной, с Машистовым, — он забывает, что теперь не мир, какое время! Разводит себе, раскармливает свиней, в ус не дует, что мартемьяновские мужики как волки бродят вокруг хутора, что ведь приезжали же зачем‑то Чухаев с Похлебкиным…

Мрачные мысли разгорались. Да, хорошо говорить о ней и о сыне, но надо знать, с кем имеешь дело, надо закупать исполком, вообще надо действовать. «Вот теперь поедет по первопутку… да, непременно чтобы в город свез хоть поросят… А может быть, свинку пожертвовать? Хоть бы эту Аннину Матрену… лучше будет, как все заберут?»

Заснула она поздно. Когда проснулась, белесый отсвет лежал на стенах. Матвей Мартыныч в голубых подтяжках уже расхаживал по комнате.

— Как ты спала, Марточка? — спросил неуверенно. — Ты что‑то все и–с вечера вертелси.

— Вертелась не вертелась, а надумала правильно.

По виду мужа она поняла, что вчерашнего он не забыл. Власть, как всегда, была за нею.

— Снегу много?

— Снежок ничего себе, да таки пороша как следует, вот патронов набью, то пойду зайчиков потревожить. Мы давно зайчика не кушали.

Марта принялась одеваться.

— Ну, там зайчика не зайчика, а ты слушай, что я тебе скажу: ты когда в город собираешься?

— В город я обязательно должон. Так и думал, как и–санный путь, то и тронуся.

— Тебе надо завтра ехать. И свинью захватишь.

— Как свинью?

Продолжая одеваться, Марта кратко и внушительно ему объяснила, что с пустыми руками ехать в город нельзя. Надо повидать кого следует, подмазать. Зайчики зайчиками, баловство, успеется. А вот Аннину Матрену — свинья неважная, поросята тоже дрянь, их Анна выкармливает — эту Матрену сейчас же надо зарезать, к вечеру освежевать, приготовить, и завтра окорока прямо в город.

Матвей Мартыныч не очень ждал такой решительности. Разумеется, он предпочел бы искать по пороше зайчишек, а в город и завтра не поздно. Но уж одно то, что Марта выбрала Аннину свинью, говорило о серьезности дела. Как хозяин Матвей Мартыныч готов был возражать. Но как муж, хорошо знающий свою жену, не решился.

Когда через несколько времени они с Мартой вышли, нагруженные инструментами, точно хирург с сестрой милосердия на операцию, первое, что ударило по ним, был Удивительный воздух. Белый снег, нынче родившийся, принес с высот заоблачных такую свежесть, такое бесплотное и как бы отрешенное благоухание, будто иной, прохладный и несколько грустный в нетленности своей мир сошел на землю. Все выбоины, колеи и закостенелые неровности запушил он. Нога ступала мягко, и то, что еще вчера терзало ее, нынче было уже погребено. Матвей Мартыныч с Мартою шли, разговаривая о делах. Ни снега, ни его запаха, ни чистоты они не замечали. Да и странно было бы этого ждать от них. Они шли делать свое дело. Они поддерживали собою мир.