«Я доверьем горд несравненным…» [94]
Я доверьем горд несравненным:
Чья-то строящая любовь
Мне вручила клочок вселенной —
Эти звезды и эту кровь.
Сам себе я дан без условий,
Лишь один завет берегу:
Из порученных звезд и крови
Сделать лучшее, что смогу.
Сделать лучшее, что сумею,
На свой собственный риск. — И вновь
В руки прежние, холодея,
Возвратить и звезды, и кровь.
«Удалось однажды родиться…» [95]
Удалось однажды родиться.
Обещали: жизнь впереди.
От надежд голова кружится.
Сколько силы в плечах, груди.
Вот и юность. — Теперь уже скоро.
Вот и старость. — Где же? Когда?
За окном: решетка забора,
Телефонные провода.
Это всё? — Конечно, до гроба.
Это жизнь? — А что же? — Она.
Значит, это лишь так, для пробы.
Значит, будет еще одна.
«В единственном, но далеко не настоящем мире…» [96]
В единственном, но далеко не настоящем мире
Оранжев был закат.
В весело-алых сандалетах по квартире
Она прошла, и не придет назад.
Сижу, курю и жду. Закат вздымается всё шире.
Лишь через много лет
В несуществующем, но настоящем мире
Я развяжу завязки сандалет.
«Говорят, что были фараоны…» [97]
Говорят, что были фараоны,
Что вселенная стоит мильоны лет.
Может быть. Но все эти мильоны
Не мои. До них мне дела нет.
Мир возник сравнительно недавно.
С тридцать лет назад. Исподтишка
В детской разгорелся, своенравный,
Храпом няниным и лампой ночника.
И уйдет он так же неприметно:
Вместе с стульями и грохотом планет
Рассосется в теми беспросветной
Через десять, двадцать, тридцать лет.
«Было просто, очень просто…» [98]
Было просто, очень просто:
Стол перед окном.
Человек большого роста
В кресле за окном.
Мягкое текло сиянье
Пасмурного дня.
Было нечто без названья —
Были мир и я.
«А самое главное? — Вот что…» [99]
А самое главное? — Вот что:
Я живу и жизнь хороша,
Утром — солнце из сада. Ночью —
Робкий шорох карандаша.
Кто-то вывел меня из потемок.
Поведет он меня и впредь.
Жить доверчиво, как ребенок,
И доверчиво умереть.
И окончится все, как надо:
Если надо — навеки спать,
Если надо — солнце из сада,
И стихи, и я сам — опять.
«Итак, мы живем, господа…» [100]
Итак, мы живем, господа.
Момент исключительно редкий.
Взгляните: окошко звезда,
Ночные, притихшие ветки.
Был Рюрик. Был царь Соломон.
Людовики были в Версале.
А мы, погруженные в сон,
Бессовестно все прозевали.
На миг из-под заспанных век
Взглянули вокруг изумленно,
И вновь забываем навек,
И Рюрика, и Соломона.
Живем мы на свете года,
Увы, навсегда умираем.
Цените же: ветки, звезда,
Огни над далеким трамваем.
«В далекой вечности, когда я стану Богом…» [101]
В далекой вечности, когда я стану Богом
И наконец сполна вселенную создам,
Я вспомню налегке, как по земным дорогам
Я брел беспомощно, растерян и упрям.
И я пойму тогда, сквозь ласковую жалость,
Зачем такой смешной, в штанах и пиджаке
Стоял я у окна. И солнце расползалось
По лужам мартовским и по моей руке…
«Верёвка через двор. Рубашки, полотенца…» [102]
Веревка через двор. Рубашки, полотенца.
И ряд кальсон.
С открытой непредвзятостью младенца
Гляжу — и поражен.
Мильоны лет творится мирозданье,
Вот результат —
Веревка, двор и четкое сознанье —
Подштанники висят.
Не знаю, мало это или много,
Но это — всё.
…В бездонном мире строго и убого
Колышется белье….
«В детстве — лампа. И, коленями на стуле…» [103]
В детстве — лампа. И, коленями на стуле,
За Майн Ридом в детской над столом.
Львы, охота. Реют стрелы, свищут пули.
«Вырасту — и я сражусь со львом».
Вот и вырос. Вот: обед, жена, контора,
Седина усталой головы.
Вот и вырос. Снег, и сосны, и заборы.
Где же подвиги? И где же львы?
