Цвет и крест

Мне вспоминается виденное при поездке на фронт: все эти человечки, занятые делом снабжения, эти огромные обозы, вся эта тыловая гуща и потом в заключение тоненькая полоска стрелков, лежащих в окопах, – эта полоска передовой войны только при первом впечатлении заставляет забыть про все огромное, необъятное тело врага. Но теперь я живо чувствую здесь, как солдат на позициях его – врага нашего, и так мне становится нехорошо, будто я уже им завоеван, и все мы здесь им, в тылу, минуя фронт, завоеваны.

В это время по улице, залитой светом провинциальной луны, проходит таинственный человек и тишину города заполняет ласкающими, мирными, такими детско-наивными звуками. Мне казалось, что тысячи лет прошло с тех пор, как я слушал колотушку нашего уездного города, тысячу лет я провел где-то в напрасных исканиях и не знал, что разгадка всего заключается в этой некогда слышанной и никогда не виданной колотушки.

При звуках этой колотушки все преобразилось в оценке тех маленьких, жалких людей, я их жалел и прощал, потому что они не знали, что делали.

Под звуки тысячелетней колотушки выхожу на улицу родного, дремлющего под звездами города. Как и тысячу лет тому назад, выходя из этого домика, боюсь, что наткнусь на камень – большой, неуклюжий камень лежал на улице, все ругались, его объезжали, обходили, спотыкались и так из поколения в поколение вырабатывалось особое чувство боязни этого камня, без этого чувства я не мог бы выйти на улицу в старое время и теперь я его вновь переживаю, боязливо ищу этот камень. И вот камня этого теперь я больше не вижу! Неестественным, невозможным кажется мне, чтобы камень этот как-нибудь уничтожили: камень очень большой, и если бы взялись за камень, то исчезла бы колотушка, загорелось бы электричество. Может быть, я заблудился, не та улица? Нет! Тысячелетнее чувство не обманет, ноги сами нащупывают то место, где был камень, ровное, мощеное место, камень исчез, как нос в повести Гоголя.

Напротив места, где был камень, – только я не верю, что его нет где-нибудь, как и тысячу лет тому назад, стоит славный купеческий дом, остаток тех времен, когда каждый крупный купеческий дом был банкирской конторой. В то время нельзя было нажиться, как теперь, случайное обогащение тогда носило характер естественный, казалось, что обогатился человек потому, что на широком гужевом пути из Украины ручей бежал, Богом созданный под мельницы. Под тяжелой аркой естественно возникшего огромного дома у мельницы сохранилась еще лампада, на дворе я до мельчайших подробностей помню все многочисленные объемистые склады, всякие кладовые, чуланы – целое отдельное хозяйство, как феодальный замок. Одно маленькое окошко с железной решеткой, как в тюрьме, выходит на двор – тайная комната, где старик деньги считал. Это тайное дело, а на улицу – лавочка, где старик любил отдыхать. Бывало, приходит к лавочке мещанин, шапку снимет, просит пятьсот рублей, едет на Украину пшеницу покупать.

– А когда отдашь?

– Сами знаете, будут деньги – отдам!

Другой придет под баранов просить, третий так, из процентов.

– Что с тебя взять, пять или шесть? Ну, черт с тобой, бери за пять.

Ни векселей, ни расписок и даже записей: все держал старик в памяти, все дело было построено на совести. Удивительно легко вместе с векселем разрушился этот мир патриархальных отношений, основанный на доверии!

Глубоким старцем выходил еще на лавочку Николай Иванович, мы, бывало, высказывали ему, что торговля есть тот же обман. Серьезно смотрел он на нас, раздумывал и отвечал настойчиво:

– Тайна, а не обман.

Однажды, когда вся патриархальная жизнь была только воспоминанием, когда уже давно в городе были банки, присел я на лавочку, и старик указал мне на большой, неуклюжий камень, торчавший из мостовой.

– Вот этот камень объезжают, – говорил старик, – обходят, ругают, а камень все лежит. Что в нем пользы, для чего он лежит и мешает? Вот так и правда на свете.

Каинова легенда преследовала этих новых людей – кулаков, объезжающих камень-правду: это с тех пор стали говорить в народе, что за всяким торговцем, за спиной всякого капитала лежит преступление. Раньше купечество жило миром, теперь в одиночку, а Каин был одинок.

Дворянству давали собрания, всякие милости, а Каина клеймили презрением, и он черствел и мельчал, распыляясь все больше и больше. Государство наше не признавало Каина, и вдруг теперь, во время мировой войны, предъявило к нему требование как к государственному, организованному сословию, запросило его о Минине!

В прежние времена на всем сословии лежала черта бережливости, в наше время на все это уездное купечество легла тень скаредной скупости. А этого нет и не должно быть в изначальном купечестве, скупость – это сознательное ограничение способностей, угашение духа: человек не рискует, а сидит и режет купоны. Даже странно припомнить жизнь этого начального купечества в нашем городе. Тут был дом одного коренного купца, выстроенный знаменитым Растрелли. Не где-нибудь в Москве, где связь – хранилище культуры поддерживалась между купцами борьбой за старую веру, а здесь, в этом уездном городе, православный купец дожил до Растрелли! Он прожился, как многие в переходное время, он не был мотом и прожигателем жизни. Но странно, что потом в короткое время дом переменил много владельцев – в этом доме все проживались! И вот один, последний владелец, посмотрел на дом суеверными глазами: велел срыть дом до основания и сложить из кирпича обыкновенный купеческий дом окаянного типа, из дерева срубить сараи и стойла. Стоит теперь на месте прежнего замка Растрелли окаянный купеческий дом, огромный, пустой. Выходит из него по вечерам одинокий старикашка посидеть на лавочке. Он – один и занимает в доме всего только две комнатки, а когда выходит на лавочку, любит засветить весь свой дом – представляется ли ему через это, будто он соединяется с большой родней?

– Чудак! – объясняют прохожие.

И они такие люди все у нас чудаки, чудаки – люди с общественно нераскрытыми силами.

Многое вспомнилось мне во время этого странствования по улицам родного города, при звуках тысячелетней колотушки. В конце концов я вернулся опять к тому самому месту, где некогда торчал из земли камень-правда, я опять остановился на этом месте и тут встретил знакомого. Не сразу мы заговорили о камне, связанном со старой купеческой правдой.

– Все на козла, все на козла, говорит мой новый собеседник, – чем виноват козел?…..

О власти мой собеседник философствует по-своему. Я забыл его образные выражения…

– Потому нет и Минина, – рассуждает мой собеседник. – У нас наживаются молча, а проживаются с шумом. Как ежели заговорил человек про гражданственность, стало быть, он проживается, у него нет ничего и никто уже не ценит его слова. Минин же говорил и не проживался, не от скудости, а от полноты говорил, – вот в чем секрет!

Тяжело это слушать, когда враг у ворот: что же дальше, неужели нет выхода? Приходим в мою комнату, молча смотрим в темный угол комнаты, где видится всадник на белом коне, – голова у дракона злая, маленькая, копье у Георгия тоненькое, а тело чудовища преогромное…

Я спросил собеседника, думал ли он о том, какая связь между геройскими делами на фронте, тех настроений, с которыми они приезжают оттуда, и этим нашим брюзжанием на дорогие дрова, сахар… и всякие нехватки.

– Соединяется, просто соединяется! – живо отозвался мой собеседник.

И посмотрел на икону Георгия.

– Враг один, только туда он лицом, а к нам задом.

Вот тут-то я и вспомнил о потерянном камне.

Выслушав мой рассказ о купеческой правде, связанной с большим, торчавшим тут из земли камнем, мой знакомый расхохотался, повторяя:

– У нас мостовую украли!

Мостовую украли, мостовая одно время исчезла с этого места, как исчез у героя Гоголя нос. Проснулись однажды жители города и видят, что нет мостовой, грязное, проломанное место, а из него огромный торчит камень-правда: мостовую украли. Хватились, а мостовая на дворе у городового, он стоял на посту возле того камня и по ночам от скуки камушек за камушком таскал на свой немощеный двор. Сначала было незаметно, а когда обнажился камень-правда и вокруг него проезжие обмяли дорогу, чудовищно выросший камень-правда открыл глаза: мостовую украли. И не возить же назад мостовую городового, дело сделали проще: камень взорвали, раздробили на мельчайшие кусочки и умостили ими все украденное место: и ныне правда больше не колет глаза.