Том 9. Учитель музыки

– Знаете, – сказал я, – против всего можно действовать, а тут уж ничего не поделаешь.

– Совершенно верно – ничего.

Живя по соседству, я и потом несколько раз встречался с Иваном Федоровичем.

В последний раз перед Пасхой, помню, изумительный день – весна.

– Весна! – «деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля ярко зеленела свежею зеленью…»

Но Иван Федорович был озабочен и не обращал внимания. И когда я вспомнил ему из его Могилевской губернии, я заметил, что и эти весенние Гоголевские строки не тронули его. Должно быть, если бы и классическую «косьбу» помянул, которая «доставляла неизъяснимое наслаждение кроткой душе» его родоначальника –

Казалось бы, что чем больше помирают, тем для него было выгоднее, такое уж «мэтье»! – за переговоры с похоронным бюро он получал процент – средство для существования. Но это было для него совсем неважно, он был мастером своего дела: как-нибудь похоронить, это не в его правилах. А кроме того, для своих надо было постараться: чтобы и хорошо и недорого.

Иван Федорович жаловался, что несмотря на кризис и всеобщее разорение, а для русских обнищание, похоронные цены нисколько не уменьшились, как и лекарства в аптеках, а сообразно с общим положением стали прямо недоступны. И вот он изыскивает всякие средства, чтобы найти возможность урегулировать «столь существенно-важное дело».

– Положение катастрофическое! Последнее, что остается от человека – его похороны, и они должны быть справлены не как-нибудь, чтобы только с рук сбыть: жил-жил человек, а пришел конец, и вроде как свезут тебя на свалку!

Иван Федорович предсказывал, что если сейчас же чего-то не сделать, дело обернется так, что никакое похоронное общество не согласилось хоронить русского, и вся эмиграция очутится в критическом положении:

– Негде похоронить – не на что.

Иван Федорович чуть ли не каждый день бывает на похоронах, осмотрел все кладбища, знает все парижские похоронные бюро и вступил в переговоры. Он надеется, что после Святой ему удастся кое-что осуществить.

– И тогда дело будет спасено.

Какая уж тут «косьба»!

И, глядя вслед Ивану Федоровичу, давно похороненному дядюшкой и тетушкой, я не мог остановить своих мыслей, продолжая свою весеннюю – Гоголевскую память:

«…единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изредка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей, то заунывные, как разлука; спокойный, чистый вечер – и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: красная степь синеет и горит цветами: перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту; а солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По полю, то тут, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вокруг котлов садятся усатые косари; пар от галушек несется; сумерки сереют…»

А теперь конец июля. Опустевающий Париж. Мне это на руку, не так страшно переходить улицы. У остановки автобуса около Эглиз д’Отой я заметил Ивана Федоровича.

Не могу сказать, но какая-то в нем произошла перемена. Он меня еще не видит. Он куда-то смотрит – но с какой уверенностью – это совсем не Иван Федорович!

Я его окликнул – и он мне очень обрадовался, точно меня ему и нужно было. Я подумал, что начнет свое – о покойниках, о том магическом средстве, над которым раздумывал, спасая русское похоронное дело.

Но он ни словом не обмолвился о похоронах. Он взял меня за пуговицу, и что-то трогательное и просительное зазвучало в его голосе:

– Александр Александрович, я вас прошу, не откажите: завтрашний день, – и он передохнул, волнуясь, – позавтракать со мной!

Я стал отказываться. Мне было совсем не до завтраков: это нарушало мой опыт питаться сыром и помидорами, что не требовало никакой кухни и стоило не очень дорого, а кроме того, идти в ресторан, где летом такой ужасный воздух – и не могу я смотреть, как едят мясо.

– Очень прошу, – повторил Иван Федорович, – вы единственный; Василий Осипович! наш учитель, – помните? Вы меня обидите.

И мне ничего не оставалось, как согласиться.

Иван Федорович назвал один из лучших ресторанов на рю де Риволи.

Мне показалось немного странным: не дешево обойдется. Но может быть, за это время, Иван Федорович попал в счастливцы национальной лотореи? Ведь кто-то же да выигрывает! Козлок выиграл однажды, если не врет, тысячу франков, Саул – пятьсот, а африканский доктор по кофейным «партисипасионам» всякий раз то четыре франка, то франк, а непременно, и, как человек «не пьющий», тут же на эти деньги покупает себе кофе с новым «партисипасионом», и так…

– Так непременно, жду! – крикнул Иван Федорович, необычно легко и ловко вскочив в 25-ый.

На следующий день, вспоминания обещание, я попрекнул себя – какая глупость! – и взяло раздумье: не ходить, послать «пнё». В самом деле, тащиться на рю де Риволи, и если даже Иван Федорович заплатит, все равно, без денег неудобно. Но и на «пнё» жалко – сколько лежит на душе ненаписанных писем, и все из-за этих марок.

Ровно в два я был на рю де Риволи.

Когда при входе в ресторан я назвал Алатина, там это было совсем не неожиданно: фамилию произносили без всяких затруднений, как очень хорошо известное, и при этом с каким-то даже почтением. Вот тебе и Иван Федорович!

И, когда я поднялся и вошел в зал, я почувствовал себя очень неловко. Одет я был по-домашнему, а, между тем, все было необыкновенно торжественно: парадный зал, двенадцать столов на двенадцать приборов каждый, в лоханках шампанское, цветы, отдельный стол с ордёврами – и чего-чего там не было! А по стене шикарные гарсоны.

Кроме меня, и это для меня совсем неожиданно, были уж какие-то приглашенные, мне неизвестные и, как видно, незнакомые друг с другом: заговаривать не решались и только посматривали они друг на друга; у некоторых в руках я заметил скомканное «пнё».

А, может, я не туда попал? Со мной это случалось и не раз. И я опять называю Алатина. И тут имя его повторяется без всякого коверканья и, как внизу, с каким-то даже почтением. Ничего не понимаю – и откуда это у Ивана Федоровича такая слава? Я отдал шляпу и взял номерок. И что бы это такое значило и по какому случаю?

Подходили все новые приглашенные, знакомые и незнакомые.

Я увидел и очень известных в эмиграции, можно сказать, самых китов: генералы, юристы, доктора и кое-кто из писателей с «супругой», как пишут в панихидных отчетах. Кое-кто и из «кадавров» явился, как дамских, так и мужских, известных «всему Парижу». Всеми повторялось имя Ивана Федоровича. Явно, и это я тоже заметил, что не только для меня, но и для всех банкет был неожиданным: всякий предполагал, что он единственный, приглашенный Иваном Федоровичем.

А подходили все новые и новые. И одни были одеты, как я, по-домашнему, но были и предусмотрительные. А были и совсем не по залу, прямо с работы: несколько шоферов в кепках. Были и с семьями. Какие-то пришли из Бианкура: муж, жена, двое детей и бабушка.

– Иван Федорович пригласил, – объяснял глава семейства, простой человек, должно быть, шомажный слесарь от Рэно, – непременно приходите, и чтобы с детками!

Очень это было трогательно, но и непостижимо – зачем это все?

И все наши явились: и Козлок – вон он, мошенник, около ордёвров, как лиса, носом сучит, и Куковников Василий Семеныч, по случаю теплой погоды всего только в двух джемперах, и Птицин с Марьей Петровной, натощак, поди, и дома ничего не готовили, и Полетаев со своим портфелем, и африканский доктор, этот знает весь церемониал: во фраке, как полагается, и черный галстук бабочкой, и Замутий с Саулом или Саул с Замутием, и Балдахал, и «залесный аптекарь» Судок, окончательно «денационализировавшийся», очень смешно, в котелке под француза, и библиофил Галкин с толстенною книгой «Пушкинский временник», гляжу, и старичок пушкинист Сергей Сергеич – Сергей Сергеич плохо слышит, и, чтобы не ошибиться, к уху приставил руку, так и идет.