Том 9. Учитель музыки

Но никто из нас не умеет ни укладывать вещей, ни запаковывать, а также отыскивать по путеводителю поезда, и всегда все у меня чего-то боятся, хотя я все делаю, чтобы постичь тайну упаковки и железнодорожный тариф и расписание поездов, и найти в себе и в своих расчленениях и смелость и отвагу.

То ли я родился напуганным: я слышал от матери, что при моем рождении ее напугали. Но я не помню, чтобы в детстве я был пугливый, и никогда мне не было клички: «трус» или «баба», – я не плакал, не нюнил, как другие дети. А вдруг я как-то понял, что всю жизнь внушал себе «ничего не бояться» – стало быть, я всегда боялся, всегда был трус, но и всю жизнь больше всего меня возмущали «трусость» и «легкость». А ведь у Корнетова боязнь всеобъемлющая: от автомобилей до консьержек. И когда однажды он заявил: «я спрашивать никогда не буду, а напролом пойду, куда мне нужно!» – все присутствующие тихо засмеялись. Впрочем, у Корнетова все белье с меткой «А. А.», а наметил он, чтобы в «купальне не обменяли», хотя, как известно, в купальню он никогда не ходит.

Или это верно, «кто победит боль и страх, тот сам Бог будет», а значит, удел человека – бояться.

К моему «Эликсиру» и всяким домашним наставлениям я присоединил бы матерьялы для «Воровского самоучителя» ²⁸⁵ А. А. Корнетова. В этом «Воровском самоучителе» – горький опыт, потроха человеческой натуры. Я во всем согласен. Но озорной параграф: «как извести на каком-нибудь блестящем вечере не менее блестящего спортивного молодого человека» – это уж никак не мое. В «Самоучителе» сказано: «надо целому ряду лиц в известные промежутки времени подходить к намеченному лицу и, извиняясь, справляться, не знает ли, где находится уборная?» Я и на вечерах не бываю, а если случалось, я с самого прихода охвачен беспокойством, как мне домой возвращаться, и уж мне не до уборной!

Главные советчики Корнетова по составлению «Воровского самоучителя» Куковников и «залесный аптекарь» Судок, побивший все рекорды в ложной информации, оба вышли на свет, как результат «Чинг-Чанга»: распластав себя, я одну из моих частей – «басенную» назвал Куковниковым, а «озорную» – Судоком и начал наблюдать за ними и они, отчлененные от меня, зажили своей самостоятельной, независимой от меня жизнью.

Вот почему: при всей моей информаторской страсти, Судок – я и не я. И даже Балдахал-Тирбушон со своим «русским стилем» – а, кажется, чего мне ближе: русский лад моя страсть и ревность. И баснописец Куковников, питающийся овсянкой, черным хлебом и баранками, живущий «тихо и радостно» и неразлучно с книгой – как я ему сочувствую: книга тоже моя страсть и я – за овсянку. И это относится к моему «Эликсиру»: «есть как можно меньше: садиться за стол однажды в сутки и подыматься из-за стола легко!» Я – за овсянку, но меня можно соблазнить и устрицами, и осетриной, а чего бы я особенно хотел, так это «жить тихо и радостно», как баснописец Куковников.

На долю Куковникова досталась та моя часть, которая «желает тихости», тогда как другие части вопиют, немирные и неумеренные. И еще в Куковникове больше, чем у кого, бедности. И вообще все окружение Корнетова – «бедные люди». И это от меня, это тоже исконное мое, как боязнь.

Я заметил еще в раннем детстве: на меня нападал какой-то изныв, словами он выговаривался так: «я хотел бы быть совсем бедным!» Со стороны, если бы можно было подслушать мои слова, было бы очень смешно, да и сам я впоследствии схватывался, какой еще недостает мне бедности? Но я понимаю так: с первых моих лет я встречал еще беднее моего воображения, и их бедность надрывала мне душу. И как надо ослепнуть или как очерствить свое сердце, чтобы не заметить в идиллии Корнетова этой страды бедности!

В «Эликсире» есть совет освобождаться от власти вещей – и в этом есть связь с моим изнывом: «быть совсем бедным». Но «Эликсир» имеет в виду не только «опустошение» и «расточение», а и практически-полезный совет: освобождаясь от вещей, человеку легко передвигаться – переезд на другую квартиру всегда хлопотен из-за вещей. И единственное исключение: книги – книг может быть библиотека.

Меня всегда возмущает, когда я вхожу в бескнижный дом. Я не принимаю никаких отговорок – все отговорки вздор. И я понимаю, что значит: «когда и книги не на что купить!» – это мера последней бедности.

И всегда у меня шевельнется еще другое чувство и одна из моих тысячных частей раскалена не докрасна, а добела. И как тут жить «тихо и радостно»? Но из этого же негодующего чувства – «от противного» я называю мою повесть «идиллией» – да иначе и не представляется мне затеянная каторжная хроника.

Да, человек человеку не только бревно. ²⁸⁶ И мои «крестовые сестры» все погибли бы, если бы было не так. В моих пожеланиях и в моей вере – биографичность. И мне надо было какой-то «дух», какой-то заключительный акт «вдохнул жизнь», а без этого ни одна из моих тысячных частей не зашевелилась бы и не отозвалась. И этот дух – я, моя вера и мои пожелания.

К моему «Эликсиру» относится и еще один очень мучительный для меня совет: «перед отъездом заблаговременно, ну, недели за две, следует тренироваться в рановставании». Я это всем очень советую, чтобы, не надеясь ни на какой будильник, приучиться самому вставать рано и не торопясь ехать на вокзал. Да ключи загодя проверить, чтобы не вышло, как всегда со мной: чемодан примят и закрылся, а ключ не подходит и нигде не могу найти, спрятал отдельно, чтобы не спутать, а куда спрятал, не помню.

Но я никогда никого не заставлял, и вообще во мне нет никакого тиранства. А Корнетов со своими повадками мог извести человека. Корнетов тиран и маниак: его археология и его коллекционерство, разве это не одержимость! Маниак и Балдахал со своим «русским стилем». Брюсов в своем дневнике – ноябрь 1902 г., перечисляя новых своих знакомых, обо мне написал такие строки: «еще какой-то из Вологды Ремизов. Этот Ремизов растерянный маниак». Да, маниакальность это одно из моих тысячных расчленений.

Книга идиллии кончается трагически: Александр Александрович Корнетов вместе со мной, и тут есть биографичность, в канун войны и своего пропада.

А как бы мне хотелось видеть Корнетова, хотя бы на один час жизни, уверенным и в собственном доме, без этой всегдашней точащей заботы найти и сохранить за собой угол. Чтобы его выход я мог бы сравнить… вы наверно замечали, когда Monsieur, он же и Mari, выходит из «cabinet»: какая уверенность и самоутверждение и какая почтительность в движениях и на лицах домашних – этот выход самая значительная минута среди всех часов дня, значительнее даже того часа, когда Monsieur, он же и Mari ²⁸⁷, «принимает пищу». Но тут опять выступает Корнетов с его излюбленной реминисценцией из Раблэ.

Приложения

Воровской самоучитель ^*

1.

Самое верное и выгодное в житейских делах: «отрицательная реклама». Трубить, скажем, о вреде табаку и в то же время заведи табачную фабрику и продавай папиросы в каких-нибудь особых «символических» коробках, вкладывая листок вредной рекламы – «табак – яд, но наш-де табак», одним словом, кроме пользы, ничего. Тоже и в питейном и в проч. делах, также и в литературных: ведь лучший способ обратить внимание публики на произведение – ругать и выругивать автора систематически, надо и не надо, при всяком удобном случае.

2.

Хорошо еще на костюмированном вечере или «в пользу» на благотворительном выбрать самого шикарного «молодого человека» (возраст неважно!), только бы с претензией и, отрядя стаю, один за другим пускай подходят, справляясь: «извините, пожалуйста, не знаете ли, где уборная?» ¹