Козел в огороде

— Ужасный человек!

— Да я не про него! Он-то при чем? Он изумительный, прямо обаятельный! Но она, она… и подумать только, что придется стать на нее похожей! Ведь чем же мы будем отличаться от всей этой наглой компании в красных платочках, если сострижем волосы.

^{Глава седьмая}

Последние достоверные сообщения радиозайцев

До глубокой ночи табунки девиц, имеющих право гражданства и лишенных оного, носились в сопровождении своих кавалеров, делясь друг с другом все новыми и новыми сведениями о приезжем, о его наружности, его костюме, его небывалой ловкости и силе. Сведения эти пополнялись поминутно известиями, сообщаемыми мальчишками, сидевшими верхом на высоком заборе, ограждающем усадебный участок кондитера Близняка, где находился в то время приезжий.

Некоторым из этих шустрых осведомителей удавалось даже украдкой забежать на кухню кондитера, или заглянуть в открытое окошко, или пробежаться незамеченным по саду, где накрыт был ужин. С их слов все были оповещены, что Сонечка Нибелунгова ни на шаг не отпускала от себя приезжего, что на ней было белое кружевное платье, телесного цвета чулки, белые туфли на высоких каблуках и розовая испанская шаль на плечах, а волосы она причесала как-то так, что даже невозможно описать. Сообщалось также, что незнакомец учил Сонечку и подруг ее танцевать фокстрот, участвовать же в преферансе отказался из принципа, но зато ел с большим аппетитом, пил с увлечением, но вел себя крайне сдержанно, кулаками по столу не стучал, как иные из приглашенных, не кричал, отвечал на вопросы кратко и весьма обаятельно и все больше приглядывался и прислушивался к окружающему. Уже за полночь стало еще известно, что начмилиции Табарко выпил с Алексеем Ивановичем «на ты», причем во всех своих подозрениях пред ним покаялся, убедившись в несомненной политграмотности приезжего и в его глубоком презрении к разлагающейся европейской буржуазии. Мало того, передавали, что начмилиции даже почерпнул некие важные сведения из разговоров с Козлинским относительно революционной подготовки германского пролетариата и убедился в том, что приезжий несомненно, принимал лично участие в этой подготовке, но не говорит об этом прямо в целях конспирации.

— Ладно уж, ладно,— похлопывая Алексея Ивановича по коленке, кричал Табарко,— я уж по глазам вижу, что ты секретничаешь. Оттого и очки носишь, чтобы незаметно было. А только со мною можно в открытую. Я человек прямой, честный, боевой человек. Я знаю, что такое партийная тайна, мне доверишься — могила. Ни-ни! Ни одна душа не узнает… Мы с тобою понимаем… хе-хе… Мы вот пьем тут с этой буржуазной шушерой, а сами — ухо востро. Нас не проведешь! В гости зовут, ужином угощают, в картишки просят стукнуть по маленькой. Что же, в гости пойдем, и поужинаем, и по маленькой стукнем.

Тут начмилиции оглядывал присутствующих хитро прищуренным глазом и продолжал еще громче:

— А сами небось знаем — все мерзавцы! И Близняк-папаша — жулик, и Добржанский — подлец, и Мацук тоже хорош. Одна банда. Только прикидываются сочувствующими, а сами настоящие самостийники  ^{18}, чистейшей воды желтоблакитники  ^{19}. Так и норовят нашего брата с пролетарской идеологии свихнуть. Верно тебе говорю. А вот и не свихнете, дулю вам с маком. Даже Сонечка не свихнет…

На этом слове товарищ Табарко, по заверениям очевидцев, запнулся, побледнев, и, обняв приезжего за шею, заикаясь попытался рассказать ему о своей неудачной любви, но загрустил чрезмерно и тотчас заснул.

Кооператор Добржанский тоже заявил во всеуслышание, что ему впервые пришлось поговорить с настоящим культурным человеком.

— Прирожденного культурного человека сразу отличишь,— говорил он.— Это вам не дворняжка какая-нибудь. Правда, он очень сдержан, высказывается не вполне… Но… в наше время каждый умный человек — осторожен. Во всяком случае, скоро вы кое-что узнаете… и весьма приятное… в связи с переменой курса… ничего, ничего, как говорят французы — nous verrons…  [5]

Даже мамаша Близняк, выйдя на кухню за пломбиром, судьба которого ее очень тревожила, заявила кухарке вполне доверительно:

— Ну конечно, он не жулик, а настоящий молодой человек, приличный молодой человек, конечно… ручку поцеловал… и в костюме… и без алиментов… я ничего не буду иметь против… пусть женится на Сонечке… в церкви, конечно…

На что кухарка, подумав, возразила басом:

— Да ж вин, кажуть, оборотень… вин, кажуть, тей самий козел Алеша…— но докончить своей мысли не успела, потому что из сада прибежала Сонечка, а за нею ее многочисленные подруги с криками:

— Пломбир! Давайте скорее пломбир! — после чего тут же, в кухне, стали делиться своими впечатлениями о приезжем.

— Я ему так прямо и ляпнула,— рассказывала Сонечка,— вы — киноактер!

— А он что?

— А он улыбается и спрашивает: «Почему вы думаете?»

— А ты ему что?

— А я ему отвечаю: «Потому что мне известно, как вы с поезда спрыгнули на полном ходу и не упали, а вас в это время фотографировали… и еще я знаю, что у вас бородка была наклеена, а теперь вы ее сняли, и еще в вашем чемодане аппарат есть…»

— Ну, а он на это как?

— А он только улыбается… потом взял меня за руку и говорит: «Вы очень проницательная женщина, от вас ничего не скроешь, но я не хотел бы, чтобы другие об этом знали… я не люблю праздного любопытства толпы… Мне нужно завтра уехать обязательно, а если будут знать, кто я, то еще начнут упрашивать остаться… и мне по слабости характера придется уступить…»

— Ну, а ты что?

— Я, конечно, дала слово, что никому не скажу. Тогда он мне показал парижский журнал… и обещал мне…

Тут Сонечка округлила глаза «по номеру три» и убежала в сад с криком:

— Нет, нет, нет! Этого уж я вам ни за что не скажу. Это тайна!

^{Глава восьмая}

«Разрядка в общем и целом»

Сонечкино восклицание тотчас же невидимыми волнами было передано за пределы усадьбы Близняка и явилось как бы последним достоверным сведением очевидцев второго и третьего сорта.

Само по себе весьма многозначительное, содержащее некий намек, восклицание это говорило и очень мало и чрезвычайно много. Разгадка его заняла у разошедшихся наконец по домам на покой обывателей, особенно обывательниц, вторую часть ночи. Розовое утро застало их все же бодрствующими, но нисколько не разрешившими заданную им загадку. Более того, новое утро, а за ним день, вечер и еще несколько дней так закрутили им головы, столько развернули перед ними молниеносных, неожиданных, запутанных событий, в такие вовлекли их передряги, так высоко взметнули их, что они не только не успели что-нибудь сообразить, во что-нибудь вникнуть, но и, будучи действующими лицами событий, не могли сообщить о них хотя бы как толковые очевидцы. В те дни, которым даже счет никто не вел, так что впоследствии нельзя было установить — сколько же дней пробыл в городе незнакомец, все смешалось и запуталось.

Так бывает в веселые ярмарочные часы: зазывает в свой балаган горластый карусельщик, грохочет, звякает веселая музыка, светит смеющееся солнце, лоснятся ярко расписанные деревянные кони и львы, манят к себе легко покачивающиеся челны и бесколесные фаэтоны, приветливо скрипит под ногами желтый песок. Все необычно и празднично, но вместе с тем понятно и мило. Каждый по-своему легко сообщит вам, что представилось его взору. Но вот взгромоздился он на коня или льва, уселся в обнимку со своей «зозулей»  ^{20} в фаэтон  ^{21}, скрипнул карусельный рычаг, звякнули стеклянные подвески, секунда — и нет карусельщика, нет музыки, нет солнца и неба, нет желтого песку под ногами,— все слилось в алый и золотой поющий вихрь, все разорвалось на тысячу цветных осколков, пляшущих и уплывающих мимо, все замкнулось в одном напряженье, бегущем по кругу, в котором нет ни начала, ни конца.