Бабье лето

Почтмейстер так весь и просиял.

Галдин, глядя на него, продолжал улыбаться.

— Так вы говорите, что барышни хороши,— завел он опять речь о Лабинских, желая загладить свой резкий тон.— На мой взгляд, панна Ванда лучшая…

— Несомненно — подхватил его собеседник,— панну Ванду можно назвать просто красавицей, но уж очень она субтильная… и потом характерец — у-у-у!

Почтмейстеру так и не удалось распространиться о характере панны Ванды, так как в комнату вошла Елена и, по обыкновению, взглянув на барина своими испуганными глазами, сообщила:

— Там к вам граф приехали. Я его в гостиную звала, так они не идут…

Григорий Петрович поспешно встал и, извинившись перед Погостовым, вышел в переднюю.

Он догадывался, зачем приехал к нему граф, но все-таки ждал чего-то большего. Ему казалось, что граф должен сообщить нечто важное, имеющее отношение к нему — Галдину. Во всяком случае, явился удобный предлог, чтобы снова побывать в Теолине.

— Милости прошу, граф,— как можно учтивее воскликнул ротмистр, подходя к гостю,— вот сюда, в гостиную.

Граф робко мялся на месте, не зная, куда девать свою дворянскую фуражку с красным околышем.

— Ах, помилуйте,— говорил он, пришепетывая и краснея.

«Однако с таким экземпляром не сговориться»,— подумал Галдин, но улыбнулся еще учтивее и повторил:

— Пожалуйте за мной, у меня запросто…

За закуской, которую, против обыкновения, подали в столовую (Никита Трофимыч был приглашен выпить чарку), граф так оживился, что его трудно было узнать. Он неожиданно вынул из бокового кармана своей венгерки письмо и подал его Галдину.

— Это вам просили передать,— сказал он таинственно.

Григорий Петрович вспыхнул, поспешно пряча протянутый ему конверт. Он заметил, как насторожился при этом почтмейстер.

— Вот, не угодно ли, фляки господарски  ^{48},— превкусная вещь,— сказал он, чтобы скрыть смущение.

Все время, сидя за столом, угощая гостей и закусывая сам — Галдин никогда не мог пожаловаться на аппетит,— он ощущал у себя на груди шуршащую бумагу письма и даже не раз дотрагивался до нее руками, будто желая убедиться, точно ли при нем это письмо.

«Ага,— проносилось в его голове,— да ты, действительно, волнуешься!»

— Вот так эндак, вот так так! — кричал совсем уже разошедшийся граф, не переставая прикладываться к рюмочке.— Я так и знал, что встречу в вас друга! Честное слово! Уверяю вас… мне дорого человеческое обращение, более того — я люблю, когда помнят о моем имени! Карлуша — тот ничего не понимает. Он мужик, хам… У него голова, но он хам… извините за выражение!

— Хе-хе-хе,— смеялся почтмейстер, хитро поглядывая на Галдина,— его сиятельство развязали язычок — хе-хе-хе!

Он тоже много пил, но оставался таким же благопристойным, гладеньким и доброжелательным и, кажется, всему очень радовался, точно получил подарок.

— Карлуша — свинья,— продолжал граф,— настоящая немецкая свинья… Он хочет надо мной опеку поставить и сам опекуном стать… Дудки-с… Я вот возьму и женюсь, возьму и женюсь и все жене передам… Он думает, что со мною, как с Настей, все можно сделать… Нет-с, никогда-с! Все равно на простой женюсь, а женюсь… Вот так эндак, вот так так!

— Я вам не советовал бы торопиться,— заметил Григорий Петрович, думая, как бы начать нужный ему разговор и досадуя на мешающего почтмейстера.

— Почему же! — возразил граф.— Очень просто, возьму и женюсь… Простая девка иногда лучше нашей, ей-богу.

— Хе-хе,— опять засмеялся Дмитрий Дмитрич,— вполне последовательно: дедушка раскрепощал мужиков, а внучок в альянс с ними вступает… Голос крови, так сказать…

— К чему вы это, собственно? — недовольно покосился на него Галдин.

— Да как же… Вы ведь знаете, конечно, о графе Донском…

— Знать то знаю,— сухо отчеканил Григорий Петрович,— но нахожу ваши шутки неуместными…

Когда Галдин был чем-либо рассержен, лицо его становилось каменным, усы подымались вверх, а глаза тускнели и будто не видели ничего перед собой. Он походил тогда на готовящегося к борьбе коршуна. Но он был отходчив и добр, быстро на губах его появлялась добродушная усмешка. Почтмейстер смолк, замельтешил, а после обеда распрощался, отговариваясь делами, и уехал.

— Вы дровец ему послали? — полюбопытствовал граф, когда Погостов скрылся.

— Каких дровец?

— Как же! Это необходимо сделать. Я и то ему даю. Тут все так делают…

— Но за что же? — изумился Григорий Петрович.

— Да ведь он почтмейстер,— очевидно, тоже удивляясь непонятливости хозяина, настаивал граф,— он вам иначе заказные письма сразу доставлять не будет, а сначала повестку пошлет — возня лишняя, будет требовать доверенность от вашего человека — вообще затруднения…

Граф засмеялся.

— Я вот, говорят, дурак, а все-таки многое что вижу, вообще мог бы целый роман написать… много прохвостов…

Он нахмурился и замолк, угрюмо барабаня пальцами по губам.

Григорий Петрович тоже молчал, не зная, с чего начать. Он еще раз потрогал то место, где у него было спрятано письмо, и в раздумье потянул себя за ус. Конечно, это она ему пишет. О чем? Может быть, просит опять приехать к себе? Или что-нибудь относительно брата. Но, собственно, говорить о таких вещах — история довольно щекотливая, а тут и прямо не подступишься.

— Послушайте, граф,— наконец прервал молчание ротмистр. Достал трубку и начал ее тщательно прочищать.— Вам Анастасия Юрьевна говорила что-нибудь?..

— Что? — растерянно повел глазами гость.

— Я хотел спросить… А, да к черту! — воскликнул Галдин и вскочил с места.

Граф вздрогнул.

— Вы серьезно намерены жениться? — приступил Григорий Петрович прямо к делу.

— А… да, да… я собираюсь…

— Ну вот, так я вам скажу, что вздор… Вы не обижайтесь на меня и не обращайте внимания на мои выражения, а слушайте… Меня Анастасия Юрьевна уполномочила поговорить с вами, сказала, что вы мне доверяете.

Он подсел опять поближе к графу и слегка дотронулся до его колена. Граф просиял. В эту минуту у него было что-то общее с сестрою. Галдину он положительно стал симпатичен. Григорий Петрович заговорил от чистого сердца:

— Нет, вы послушайте… Вы, конечно, знаете, что сестра ваша вас любит и желает вам добра… Она умоляла меня подействовать на вас, объяснить вам, что то, что вы задумали, ужасно. Конечно, можно полюбить простую девушку, но тут ведь совсем другое…

Григорий Петрович чуть не сказал, кто такая эта девушка. Он считал себя не вправе голословно обвинять Клябина, которого мало знал: Анастасия Юрьевна могла ошибаться…

— Что вы! — воскликнул граф с восторженным убеждением.— Помилуйте! Вы не знаете, что это за женщина. Я вижу, вы порядочный, добрый человек, и я вам скажу: она замечательная девушка! Вот моя первая жена — бог ей прости — та была настоящая ведьма, хуже ведьмы! А эта… Нет, вы взгляните…

Граф взволнованно полез к себе в боковой карман и вытащил оттуда фотографическую карточку, завернутую в папиросную бумагу.

— Вы только посмотрите,— продолжал он,— я ее заставил сняться, карточка скверная, но все равно… Разве это не ангел, не сама доброта?

Галдин взглянул на портрет. Он был, точно, очень плох и трудно было что-нибудь толком разобрать, но Григорию Петровичу удалось все-таки различить миловидное женское лицо, несколько круглое, несколько грубоватое, но все же не лишенное приятности. Такие лица часто встречаются среди мещаночек победнее. Не будучи физиономистом, Галдин все же сразу мог догадаться, что она вовсе не была таким идеалом доброты, какою ее представлял себе граф. Скорее в ней проглядывала расчетливость и некоторая хитрость.

— Что — видите? — говорил граф, не выпуская, как сокровище, из рук своих карточку и захлебываясь.— Но ее нужно знать, как знаю я. Вы скажете — она пала?..— А мы разве безгрешны? Разве мы смеем казнить других, будучи их грязнее?.. Вздор! Неправда! Не можем! Ей, вы думаете, не тяжело?! Она не ненавидит Карлушку? И тяжело, и ненавидит. И я ей помогу. Должен! Таких людей мало, она никогда надо мною не смеется, у нее слова такие есть… вы не знаете их… Нет, не говорите, это неправда все, что вы скажете. Я только один знаю ее — один, один.