Светлый день

Перегудов Александр

Светлый день

Александр ПЕРЕГУДОВ

СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ

Звуки пастушьего рожка возникали над землей вместе с рассветом. Они были далеки и нежны, как мутно-палевое небо на востоке.

Заслышав рожок, дедушка Трофимов вставал с постели, одевался и выходил на крыльцо. Он садился на прохладные, чуть влажные от ночной свежести ступени и ждал восхода солнца.

Большая зеленая поляна и небо над ней медленно наливались заревым светом. Высоким дымно-зеленым валом возвышался за поляной сосновый лес. У его подножия лежал легкий лиловый туман. Перед крыльцом на клумбе пестрели цветы, от них тянуло запахом левкоев и флоксов.

Рожок пел то тише, то громче, и, когда он замолкал, слышалось мычание коров, сухое щелканье кнута, посвист пастуха. Стадо проходило за лесом в километре от дома отдыха.

Над пышными кудрями сосен тепло, розовели пепельно-сизые облака. Легкий ветерок перебирал листья березы, одиноко стоящей у дома. Ветерок выдувал остатки ночных сумерек, запрятавшихся в ветвях, - светлела окраска листвы.

Из сарая, где лежало сено, выходил конюх Еремей. Он закидывал руки за голову, потягивался и громко, на всю поляну, зевал. Потом подходил к Трофимову. Каждое утро разговор начинался одним и тем же:

- Благодать, - говорил Еремей, окидывая взглядом землю.

- Благодать, - соглашался старик.

- Давно проснулся?

- Давно. Старые люди, как куры: с солнышком ложатся, с солнышком встают.

- Ты ноне раньше солнца встал.

- А выспался... Я на сон не жаден.

- Купаться пойдем?

- А как же?.. Купаться - это обязательно.

Они шли к речке, протекавшей у леса. Их подошвы оставляли на матово-серебряной от росы траве темно-зеленые следы. Навстречу им поднималось солнце, большое, розовое, ясное.

Река курилась легким паром. В светлой заводи плавали белые облака, отражения кустов в воде были ярки и четки, как в зеркале.

Еремей быстро раздевался и с разбегу кидался в заводь.

Он громко хлопал по воде руками, гоготал и заманивал купаться старика:

- Молоко парное вода-то... Лезь скорее!..

Дедушка Трофимов, раздевшись, осторожно опускал пятку в воду. Его лицо расплывалось в радостной улыбке...

- Вот это вода!

Он умывался, проводил мокрыми ладонями по груди и, не искупавшись, одевался.

Так начиналось утро, начинался день, наполненный непривычным для старика отдыхом. Сорок восемь лет проработал Трофимов на заводе, шестьдесят четыре года прожил на земле, и никогда в его жизни не было таких покойных дней.

В первые дни пребывания в доме отдыха старик, смущаясь, шел в столовую завтракать, обедать, ужинать. Совестно было пить, есть, спать в чистой постели и ничего не делать. Всю свою жизнь привык он трудиться и, даже покинув завод, не сидел без дела: плел корзины, копался в огороде, разводил помидоры.

Он и в доме отдыха искал работы: хотелось чем-то отплатить людям за их доброту и заботу, хотелось помочь им в их труде.

Трофимов видел у кухни рассыпанную щепу, развалившуюся поленницу дров и, обрадованный тем, что находил себе дело, подбирал щепу, укладывал дрова. Но из столовой выходила заведующая Мария Васильевна и, улыбаясь, говорила:

- Оставь, оставь... Без тебя уберут. Ты отдыхай.

Только Еремей не препятствовал дедушке засыпать лошадям овес, подметать конюшню, и за это Трофимов был благодарен конюху.

В это утро, вернувшись с речки, они задали корму лошадям, потом конюх ушел за водой, а старик ходил по конюшне, хлопал по лошадиным крупам ладонью, притворно-сердито говорил: "Ну, балуй!", хотя лошади стояли смирно, жуя овес.

Звонкий колокол приглашал к завтраку.

На веранде, уставленной столами, собирались отдыхающие.

На столах, покрытых скатертями, стояли вазы с цветами, тарелки с пшеничным и ржаным хлебом. Подавальщицы, в белых фартуках и кружевных чепчиках, разносили кофе, масло, колбасу, молочную кашу. Трофимов садился на свое место в уголке он уже привык к необычной обстановке, к шуму и смеху молодежи, он ел не торопясь, подбирая со скатерти крошки и отправляя их в рот. За завтраком Мария Васильевна сообщила, что вечером будет собрание, приедет из райкома товарищ и сделает доклад о новой Конституции.

После завтрака старик опять заглянул в конюшню, но там все было прибрано и дела не находилось. Он пришел на спортплощадку, где парни в синих трусах и девушки в сиреневых майках играли в волейбол. Вскидывая руки, изгибаясь в стремительных движениях, они перебрасывали через сетку кожаный мяч. Над сеткой сияло голубое горячее небо, от сетки падала на землю косая сквозная тень, похожая на кружево.

Катя Топорова смуглая и черноглазая, как цыганка, сверкая белозубой улыбкой, подбежала к старику и за руку потащила его на площадку.

- Вставай с нами! У нас человека не хватает.

- А что же? Я могу, - Трофимов, слегка упираясь, ше-л за девушкой.- Я вам покажу.- Он, бодрясь, встал у сетки.- Ну, ну, давай...

Излишне суетясь, он мешал играющим и через пять минут, тяжело дыша, отошел в сторону.

- Замаялся... Годков сорок скинуть бы - я бы вам показал...

Солнечный день был томительно жарок, над поляной струился горячий воздух, похожий на жидкое стекло,, за ним дрожали и плыли кусты Можжевельника и высокие ярко-лиловые цветы иван-чая.

Спортплощадка опустела, молодежь ушла на речку купаться. Пожилые рабочие сидели на траве в тени столовой, играли в шахматы, шашки, читали газеты.

Темно-синяя туча тяжелой громадой вылезла из-за леса.

Глухо рычала и сверкала молниями, непомерной тяжестью давила на лес, и лес как будто сделался меньше и затих в предгрозье. Но гроза прошла стороной, туча свалила на север, уползла за край земли...

После обеда дом затих в мертвом часе. В мертвый час дедушка Трофимов не спал, но, подчиняясь правилам, раздевался и ложился в постель. Солнечный свет косо падал в окна, лежал на полу горячими ромбами. За окном сияло голубое небо, по нему изредка стремительно проносились ласточки. Иногда на голубой прямоугольник окна наплывало снежно-белое и пушистое, как вата, облако. Золотые ромбы на полу тускнели, гасли и снова вспыхивали, когда облако проходило. В открытую форточку дул теплый ветерок, пахнувший свежим сеном и березовой листвой. В этот час в тихой и светлой комнате хорошо было думать о прошлом и настоящем, перелистывать свою жизнь, как книгу. И великое множество картин всплывало перед внутренним взором старика, одни из них были свежи и ярки, другие тусклы и расплывчаты.

Видел Трофимов своего отца, высокого, здорового молотобойца, шутника и балагура. Бывало, придя с работы, отец, как пушинку, подхватывал сына на руки и курчавой жесткой бородой щекотал ему лицо. Этот образ был далек, едва уловим, и память с трудом создавала его. Гораздо чаще видел Трофимов отца больным и желтым, с трясущимися руками, с подергивающейся головой. Отец сидит на постели, упираясь ладонями в колени, трясет головой и беззлобно говорит: "Никому не нужен стал... Всю жизнь работал, а достатка и отдыха не заработал..." И умер отец в нужде и лишениях, и похоронили его добрые люди, собрав пятаки и копейки...

Образ матери был и туманен и светел. Сколько ни напрягал старик память, но не мог вспомнить лица матери. От всего ее облика ярче всего запомнились темный с белыми горошинками платок и синяя полинявшая кофта с заплатой на плече. Но этот облик был трогательно ласков, напоминал о детстве, о какой-то позабытой радости, о каких-то хороших переживаниях.

О каких? Разве теперь вспомнишь - мать умерла незадолго до смерти отца.

И еще один образ рождала память. Вот как сейчас, помнит старик: рабочие толпой стояли у заводских ворот, над толпой дерзновенно возвышался красный флаг. И вдруг кто-то тревожно крикнул: "Казаки!" - и все повернули головы и посмотрели на улицу поселка, по которой галопом мчались всадники.