Голубая спецовка

Горло болит? Антибиотик — и проваливай. Какой-нибудь там «мицин» с повышенными бактерицидными свойствами — и все проходит. Когда-то, если болело горло, насыпали в платок теплой золы и привязывали к шее. Помню одну девушку, которая всегда носила на шее такой платок, и мне казалось, что это ее очень портит. В те времена девушки вообще казались некрасивыми: они ходили в грязных, рваных платьях, из-под юбок грубого полотна торчали худые ноги, кофточки засаленные. Малоприятное зрелище, что и говорить. А теперь, похоже, девушки только и делают, что следят за своей чистотой. Когда в конце рабочего дня секретарши расходятся — а мне работать до одиннадцати, — я прихожу в канцелярию, в воздухе еще витает запах душистой лаванды.

Столовая у нас, можно сказать, прекрасная. Она расположена метрах в ста от цеха. Много круглых столиков, когда-то на них даже стояли цветы. Сначала живые, потом их заменили искусственными, а теперь и этих нет. Зато есть музыка, музыка Краля. Спагетти, жареная картошка и саксофон, все время один саксофон.

Черт возьми, ну и движение на наших улицах! Для поселка с населением всего в пять тысяч человек чересчур интенсивное. А ведь цены на автомобили взлетели до небес. Лет десять назад, если студент мог немного подработать после занятий, а рабочий — остаться на сверхурочные, этого хватало, чтобы заполучить машину, пусть подержанную, побитую, но все-таки машину. Это были относительно легкие годы, лира чего-то стоила, денег в обращении было больше, а теперь мы похожи на обезумевших ящериц: бегаем, бегаем и в конце концов кусаем себя за хвост.

Вокруг нашего цеха — почти нетронутый сельский пейзаж. Я говорю — почти, потому что здесь легко наткнуться на куски железа, металлических конструкций, на кучи стружек, сваленных в кустах среди лютиков и шафрана. А потом вдруг перед тобой открывается английский лужок, тщательно подстриженный садовником. Директор любит зелень, всякие там растения, особенно двойные, около них даже стоят таблички с латинскими надписями вроде: «Conis finis». Надо признать, атмосфера здесь приятная, не то что на заводе. Директор, к сожалению, любовно пестует лишь растения, а о рабочих так не заботится. Обожает зеленый, но плохо переносит красный цвет.

В печати появляются тревожные сообщения о вредных лекарствах. Часто они действуют на клетки, вызывая раковые опухоли. Наконец-то додумались, что лекарства вредны. То же самое говорил мой дед, который и слышать не хотел о лекарствах. Лекарствами для него были хороший стакан виноградного вина, жаркое из кролика, яичница со спаржей… Лечебные средства мы отыскиваем в природе. А всякие там медицинские препараты давно пора выкинуть на свалку. Если у меня ломит в костях, я не желаю принимать пилюли, я хочу солнца, много солнца, много песка, золотого и теплого, и солнца, солнца, солнца, даже если придется бежать за ним аж на Гавайи. Я вконец измотан! Никаких лекарств, только отдых и развлечения, много развлечений и отдыха. Партий и профсоюзов недостаточно, чтобы защитить рабочих. У нас есть могучее тело, которое в состоянии само себя защитить. Здоровое тело стоит больше, чем пушечный выстрел, чем пулеметная очередь.

Токарный станок. В нем есть подвижная и неподвижная часть. Заготовку закрепляют муфтой и обрабатывают режущим инструментом, закрепленным на каретке, которая ходит по направляющим планкам, как поезд по рельсам. Каретка с резцом движется вперед и доводит вращающуюся деталь до нужных размеров. Чем медленнее движется каретка, тем лучше, тщательнее обрабатывается деталь. Резец должен непременно быть тверже самой заготовки. В давние времена, когда мы только начинали работать на заводе, нас, ребятишек, все время преследовало искушение устроить тут разгром: мы еще не забыли себя, не забыли свои беззаботные, резвые игры на воле. От этих воспоминаний было мучительно простаивать за станками долгие часы, особенно когда снаружи доносились крики ребятишек поменьше, поднимавших на улице столбы пыли. А ведь достаточно было вставить какой-нибудь предмет между движущейся кареткой и неподвижной частью станка, и через минуту болт не выдерживал, резьба срывалась, станок останавливался. Поди потом найди, отчего он сломался, тем более что любой поломке можно найти объяснение: станки порядком поизношены, все в смазке и ржавчине. Когда станок ломался, то в ожидании, пока он снова заработает, можно было бездельничать, слоняться по территории завода, приставать к работавшим. Однако чаще всего хозяин находил тебе работу. Например, помогать сварщику поддерживать металлический брус или же лить смазочное масло, когда другой рабочий делает нарезку. Уже тогда хозяева поняли, что рабочего можно перемещать с места на место.

19.00. Ужин все в той же столовой, при тусклом свете чистилища, кухонные запахи проникают повсюду. У тех, кто здесь ужинает, усталые лица и припухшие глаза. Сегодня я решаю на ужин не идти, сижу и смотрю через большие стеклянные двери цеха. Вечер холодный и дождливый, в пятидесяти метрах — заводские ворота с автоматической решеткой, то поднимающейся, то опускающейся в зависимости от въезжающих и выезжающих машин с номером, начинающимся на «ФИ». Над воротами маячит гигантская синяя надпись «Катена-Зюд». Она постоянно передо мной, вот уже почти четырнадцать лет, с тех пор как я впервые переступил порог завода, и с тех самых пор, черт побери, не приблизилась и не отдалилась ни на один сантиметр — все на том же месте, каждый день глаза мозолит. Вот она перед тобой, неподвижная, глухая, грязно-синяя надпись: «Дюз-Анетак», если смотреть с территории завода, или «Катена-Зюд», если стоять снаружи, за воротами, где я поворачиваюсь к ней спиной и говорю: «Пошла ты в задницу. Хотя бы на сегодня — пошла в задницу!»

В одном из углов гигантского цеха, этой чудовищной конструкции из ржавчины и дыма, вони и рева, в железной колонке спрятана зеленая пластмассовая бутылочка с пульверизатором, выпускающим зеленоватую пахучую жидкость. Из колонки можно также достать тончайшие бумажные салфетки. Если у кого загрязнятся или запотеют очки (дирекция позаботилась и об этом), достаточно нажать на пробочку, и на очки брызнет зеленая вода. Очки потом можно протереть салфеткой, чтобы лучше видеть. Конечно, так мы видим лучше, особенно то дерьмо, которое нас окружает.

Сегодня, пока мы мыли руки, в уборной между двумя рабочими вспыхнула ссора. Один назвал другого капиталистом, потому что у того собственный дом. Другой ответил первому, что тот у тещи нахлебник. Еще немного — и дело дошло бы до кулаков. Окажись при этой ссоре Аньелли, Леоне или Павел VI, уж они бы не нарадовались. Им только того и надо — разобщить трудящихся, и это часто им удается. Только у кого-нибудь завелась в кармане лишняя лира, тут же рождается зависть; и никто из нас не думает о тех, кто пускает по ветру миллиарды, о тех, кто наживается за нашей спиной, а потом переправляет капиталы за границу.

Начальник цеха попросил меня поработать сверхурочно. Он сказал: «Ди Чаула, ты давно не выходил на сверхурочные, завтра можешь выйти, завтра суббота, в воскресенье отдохнешь. Поработай с семи до часу. Приходи, деньги-то небось нужны». Он в упор сверлил меня взглядом, а я и бровью не повел, уткнулся себе в деталь, которую обрабатывал, и только буркнул: «Ладно», отвяжись, мол.

Назавтра я ненароком проснулся раньше, чем обычно, вышел на балкон и глубоко вдохнул свежий воздух. На улице приятно пахло дикой горчицей, с оплетенных виноградной лозой террас свисали золотистые гроздья спелого винограда, от них шел душистый запах. Я сказал себе: стоит ли идти на завод заживо гнить там за десять тысяч лир? Кто мне еще подарит такое утро? Десять тысяч лир, что такое десять тысяч лир, стоят ли они дуновения этого ветерка? Я поднялся к себе, взял бутылку вина и отправился бесцельно бродить по полям. Зашел довольно далеко от поселка. Чем дальше я шел, тем больше земля благоухала ромашками, дикой горчицей, мхом. Бьюсь об заклад, что ни одна ищейка ни одного хозяина в мире, ни один сторож на всем белом свете не нашел бы меня среди этого благоухания.