Голубая спецовка

Возвращаюсь на рабочее место почти в приподнятом настроении: я высказал начальнику то, чего он заслуживает, но все же удовольствие небольшое: ведь он тоже заставил меня поволноваться. Голова трещит, я вновь обдумываю сказанное и не сказанное в пылу перепалки. Я возбужден и снова озлобился. Что ни день — то отрава, хуже всего, что и домой приносишь в душе отраву. Подумать только — впереди еще двадцать пять лет такой вот отвратной жизни, двадцать пять лет придется жить по горло в дерьме — с ума сойти!

Да, у нас действительно общество потребления. Знаю, что не скажу этим ничего нового. В моем поселке, в доме, где я живу, с балконов, особенно по воскресеньям, клубами валит дым — это жарят мясо на вертеле, сосиски, рыбу. Когда мы можем себе позволить, то едим столько, что давно должны бы стать великанами, силачами, сверхчеловеками, а нас одолевают апатия и болезни. С чего бы это? Я думаю, мы мало пищи даем мозгу. Мы большие эгоисты, мы безразличны ко всему происходящему. Но в конце концов, не сами же мы отказались от политики, от культуры, от истории: это нас оттолкнули, оттеснили, и кое-кто пользуется нашей темнотой, чтобы вершить свои грязные делишки, диктовать свою власть и законы. Политические деятели не желают с нами якшаться, они далеки от нас. На выборах они широко улыбаются, гладят по головкам малышей, дружески хлопают нас по плечу. Но стоит собрать голоса, как они прячутся в кусты, становятся недосягаемыми, обходят нас стороной, словно боятся чего-то или хотят что-то скрыть. А потому они начинают сыпать цифрами и говорить на тарабарском языке.

Довольно много рабочих с нашего завода учится. Те из них, кто получили дипломы много лет назад, ходят уже в белых халатах. Они очень гордятся своими халатами, а мы, рабочие, гордимся ими, своими товарищами. Но последней группе выпускников дирекция заявила: сейчас кризис, и вам придется по-прежнему носить голубую спецовку. Теперь им вроде бы уже и все равно, они не думают больше о несбывшейся карьере, а крутятся возле станков и убеждают себя, что диплом ничего бы им не дал, не даст, да и вообще людям диплом ни к чему.

А дома их жены, невесты, матери растравляют незажившую рану: спрашивают, как дела, перевели ли их наконец в служащие. В ответ они только глядят злобно, устало вздыхают и валятся на кровать.

От уборных исходит зловоние, но здесь хотя бы есть двери — расхлябанные, без задвижек, но все-таки двери. В Калабрии и таких не было…

А в мастерских «Ласорса» уборная была просто темной дырой, и приходилось быть осмотрительным, чтобы не свалиться вниз — ищи тебя потом среди всякой дряни!

Когда я был моложе, то на работу из Модуньо в Бари ездил на велосипеде. Пути километров десять. Ехать было приятно, особенно в хорошую погоду: помню прозрачные рассветы, сверкающие от изморози поля, трулли, стога соломы, пение утренних птиц, всходившее в конце дороги багрово-красное солнце. А когда возвращался, во всем теле была разлита боль, казалось, дороге нет конца, все вызывало отвращение, от усталости слипались глаза, и мы уже ничего не видели, не могли любоваться ни полями в лучах заходящего солнца, ни восходом луны, похожей на тонкий голубоватый ломоть.

Кто знает, сколько прекрасных вещей мог бы я сделать за один день, но вместо этого я стоял у станка и обтачивал болты: тысяча, две тысячи, десять тысяч болтов. Мне было бы приятней, вооружившись пращой, отправиться на ловлю ящериц или же подкатиться к одной из тех женщин, что, расставив ноги, сидят у заброшенного сеновала.

Однажды в воскресенье я и в самом деле пошел. Уже издалека, едва увидев меня, она начала зазывно размахивать руками из зарослей цветущего миндаля. Мы устроились на каком-то ящике. На ней была одна блузка, а дул холодный ветер и бледное солнце совсем не согревало. Я еле-еле потом набрал тысячу лир.

В поисках своей первой работы я вынужден был уехать из дома. Жил я тогда в Малье, в провинции Лечче, а нанялся на небольшой завод на окраине Бари. Оставил все: семью, друзей, девушку, места, где прошло детство. Оставил все — за три тысячи лир. Столько я зарабатывал в неделю: три тысячи лир. Мне было чуть больше пятнадцати.

Меня приютили мои старики в сельском домике. Дядя не был еще женат, он спал около хлева, в маленькой каморке из туфа, где дышать было нечем, такая она маленькая и вся завалена фруктами — сливами, грушами, айвой, сладкими рожками… В первый рабочий день старики дали мне булку и часы, здоровую штуковину весом в полкило. Это были первые часы в моей жизни; как я их потом возненавидел!

Я уже стоял на пороге, и ко мне подошла бабушка. Она озабоченно отряхивала крошки с передника и приговаривала: «Прошу тебя, будь послушным на работе, будь умником, уважай начальника, постарайся, чтобы тебя полюбили». Я сказал «ладно», уже поворачивая за угол, в конце тропинки, — на этом углу цвел куст диких роз. Она любила меня, потому и говорила мне так: «Прошу тебя, сынок! Постарайся, чтобы тебя полюбили!»

Она не понимала, что мне горько это слышать. Она хотела, чтобы я стал овцой — овцой в мире овец, овцой наподобие других овец.

На сварку смотреть больно. Попробуйте задержать взгляд на слепящих искрах, которые вырываются из стержней (электродов), в глазах померкнет.

Когда я в первый раз взялся за сварку, у меня не было еще нужных навыков, и мне пришлось смотреть на сноп огненных искр. А ночью был ад. Началась резь в глазах, как будто их пронизывали тысячи игл, я ворочался в кровати и не мог заснуть. Говорили, что есть чудодейственное средство — картошка. Картофелину надо нарезать ломтиками и положить на глаза. Это якобы снимает жжение. Так и прошла у нас в доме вся ночь: я проклинал завод, сварочный аппарат и проклятый сноп искр, а мать резала ломтиками картошку. Этот случай я вспоминаю как какой-то кошмар.

До чего тоскливо работать вечером, во вторую смену — с пятнадцати до двадцати трех. К обеденному перерыву совсем обалдеваешь. Мы идем по аллее, освещенной неоновыми лампами. Это какая-то призрачная, жуткая дорога. Хотя по бокам ее свежая зелень газонов, оливковые деревья, агавы, ели, но все это кажется сделанным из пластмассы. Мысленно мы в поселке, там шумно, светятся огоньки, там, должно быть, сейчас развлекаются наши друзья… Развлекаются? Черта с два! Они там дуреют, это ближе к истине, поселок все равно что пустыня: бар, охотничий кружок, бильярд, игральные автоматы — все для того, чтобы еще больше обалдеть, словно и без того мы недостаточно обалдели. Но именно такими мы и нужны хозяину.

На заводе попадаются молодые красивые ребята, в чистеньких, ладно сшитых спецовках цвета хаки они похожи на летчиков или инженеров, на самом же деле занимаются уборкой помещений. Жаль, что им приходится изнурять себя на такой работе. Вот они, жертвы прогресса, этого никчемного прогресса! Частенько это парни со средним образованием. А был даже один из университета.

В первый день на заводе я трясся, как ягненок. Мрачное помещение с тусклыми лампочками показалось мне огромным, страшным чудовищем. Хозяин тоже смахивал на чудовище: высокий, толстый, с лысым черепом, руки черные, волосатые, походка как у гориллы. Запорешь деталь — в ноги тебе летит молоток, а то получаешь пинок. Так тебя гоняют пинками по всему цеху. Когда я оставался один в этом зловещем цехе (остальные отправлялись монтировать гидравлический насос), то чувствовал себя потерянным, мне хотелось плакать. Правда, дочери у гориллы были добрые, хотя и важничали немного. Меня они любили и, если я не справлялся с какой-нибудь резьбой, всегда подходили и утешали меня. В конце работы устраивались чуть ли не рукопашные схватки перед бидоном со смесью жидкого мыла, песка, опилок и черт знает еще чего — для очистки рук от масла.

Скольким я пожертвовал для того, чтоб получить профессию, — ну не глупо ли! Тебя ни во что не ставят, почти на дух не переносят, куда бы ты ни заявился — в учреждение ли, на почту, в кассу взаимопомощи, в магазин, — везде тебе фыркают в лицо, грубят, только что ноги об тебя не вытирают! И для этого я потратил годы на обучение — куда лучше было бы собирать цикорий на склонах Мурдже.