Голубая спецовка

В конце октября стоит восхитительная погода — днем по-весеннему пригревает солнце, закаты райские, но вечерами уже холодно. В поселке все выглядит по-праздничному: 10 ноября — праздник святого Трифона, самое большое торжество. Прибыл балаган со сталкивающимися автомобильчиками и песенками по крайней мере десятилетней давности. Их привозили и в прошлом году, наверняка привезут и в будущем.

Уже установили музыкальный автомат и высокие столбы, на которых позднее развесят множество электрических лампочек. Миллионы лампочек засияют и на фасаде ЭНЭЛ [5], и на фасаде нашего завода. Три вечера подряд будут пускать фейерверк, который развеет нашу тоску и одиночество, а пока мы будем есть барашка, запивать его молодым вином и чувствовать себя почти счастливыми, денежки наши будут вылетать в трубу.

Все вносят свою лепту в празднество, поступают доллары от американских братьев, которых зовут уже не Никола и Джузеппе, а Ник и Джо. Приходят деньги из Швейцарии, Германии, Франции, раскошеливаются и жители поселка. Не моргнув глазом они вносят по пять — десять тысяч лир в праздничный комитет. А вот поди-ка попроси у них денег на какое-нибудь общественное предприятие, например на больницу, детские ясли или водопровод, — только нос воротят.

Годы идут, деревня приходит в запустение, люди складывают чемоданы и уезжают с помощью все тех же мафиози, которые остаются хозяевами положения, шантажируют, тиранят, богатеют, сорят деньгами.

Покупаю газету, пробегаю ее глазами: новости хуже некуда, преступность растет. По малейшему поводу люди убивают, истязают, калечат друг друга. Поговаривают о сильном правительстве. Сильное правительство — это хорошо, но оно должно быть еще и справедливым. К тому же в Италии сильное правительство всегда означает одно и то же: будут прижимать бедняков, трудящихся и помогать капиталистам. Это единственная разновидность сильного правительства, которая нам известна. А стоит нам выступить в защиту священных человеческих прав и социальных нужд, как власти словно с цепи срываются, посылают против нас наших же братьев, таких же эксплуатируемых и еще более несчастных, чем мы. Они дают им в руки бомбы со слезоточивыми газами, автоматы, дубинки, науськивают на рабочих. Дело в том, что ключевые посты в государстве, в суде, школе, административных службах по-прежнему занимают фашисты, настоящие фашисты в джерсовых костюмах, с крестом в петлице, что ежедневно изливают на исповеди черную от преступлений душу.

У нас же внезапно прозрели глаза, слишком долго ничего не видевшие из-за рабства и религиозного дурмана. Мы привыкли повторять: «Слушаюсь, синьор. Извольте, синьор» — и покорно умирали на полях сражений за нашу проклятую родину, которая чуть не с пеленок хватает тебя за глотку и дурманит мозги. «Слушаюсь, синьор», — говорим мы даже отцу, ведь он первый сделал из нас овечек, еще более жалких и угодливых, чем он сам, — всегда одно и то же: «Слушаюсь, синьор».

Теперь мы прозрели и заметили, что до сих пор жили как болваны. Мы ждем рая небесного, а ловкачи уже построили себе рай на земле, в двух шагах от нашего дома.

Только что открыли автостраду Бари — Таранто. Смотреть на нее одно удовольствие, но вскоре понимаешь, что раз уж ее построили, то, значит, нам придется покупать больше автомобилей, воздух будет сильней загазован, наши товарищи у сборочных конвейеров совсем ошалеют. А мы еще глубже залезем в кабалу и будем делать стойку на ушах, чтобы содержать эти автомобили. Не помню, кто из философов говорил: чем больше потребностей, тем больше мы становимся их рабами.

Сегодня вечером я отправился в Андрию. Андрия, сказал мне товарищ, изучавший историю, была одно время центром жесточайшей борьбы крестьян. Теперь здесь все спокойно, по крайней мере на первый взгляд. Андрия — то ли небольшой городок, то ли большой поселок, и всем здесь все до лампочки. На площадях крестьяне в праздничных одеждах обсуждают свои невзгоды. Зрелище довольно жалкое. Над какой-то забегаловкой — вывеска: «Клуб Итальянского союза трудящихся» [6], перед входом маячат три старика, внутри — два бильярда. Ни черта не понимаю: что общего между ИСТ, стариками и бильярдами. Молодые ребята в джинсах и майках «Made in USA» поглядывают на ляжки проходящих мимо девиц, на остановившийся неподалеку роскошный лимузин.

Бензоколонка вся в огнях. Над ней, как яркая луна, — надпись «GULF» [7]. Подъезжает машина, водитель вынимает розовый талончик, и заправщик нацеживает ему в бак бензину. Игра окончена, но кто из двоих в выигрыше?

Позавчера на улицы Бари вышла большая колонна молодежи, слышались призывы: «Рабочие и солдаты, объединяйтесь на борьбу!», «Полицейские, объединяйтесь в профсоюз!» Накануне утром арестовали и отправили в тюрьму солдата за неподчинение командиру. В воздухе чувствуется накал близящихся боев. Скоро на улицы выйдут три богатыря: химики, строители и машиностроители.

В прошлое воскресенье я сделал порядочный круг на велосипеде. Кто теперь ездит на велосипеде?.. Во время энергетического кризиса по воскресеньям нельзя было ездить на машине, и тогда образовался велосипедный бум, вследствие чего резко подскочили цены на велосипеды.

Никогда не забуду наши велосипедные прогулки. Целой группой мы ехали сквозь голубой туман по тропинкам, залитым лунным светом, а вокруг квакали лягушки и кричали ночные птицы. Деревья были усыпаны плодами, и мы, до отказа набив животы, собирали их кто за пазуху, кто в карманы. Один мой приятель как-то раз напихал апельсинов в майку и, перелезая через забор, сорвался. Хозяин отдубасил его палкой. А то мы набирали с собой хлеба и вина и всю ночь пировали под открытым небом. Кто-то, не выдержав, засыпал, кто-то рассказывал всякие страшные байки, кто-то бродил вокруг, собирая сушняк для костра. Когда всходило солнце, нам казалось, что это первое утро на свете, и мы были по-настоящему счастливы. Будь проклят завод и тот, кто его придумал.

Проклятый завод! А ведь я так мечтал о нем. Придя туда впервые, я мысленно перебирал всю ту черную, неблагодарную работу, которой занимался прежде, вспоминал, как приходилось колоть дрова, дергать лук, ходить за скотом, собирать горох. Вспоминал и смеялся. Ведь цех — совсем иное дело, разве что немного шумновато. Какой-то плешивый в сером халате сунул мне в руки рашпиль и пригласил сесть. Я смотрел на него, не веря собственным глазам, еще немного, и у меня бы сорвалось: и это все? Так вот в чем моя работа. Не тяжелая лопата, а маленький, легонький рашпиль; и не надо больше гнуть спину под солнцем, сиди себе на удобном стуле, а локти можно упереть в верстак. Конечно, с того дня многое изменилось. Рашпиль в конце рабочего дня становился пудовым, и со злости хотелось его воткнуть кому-нибудь прямо в сердце.

И вот таким рашпилем ты должен обеспечить выработку. Все дело в выработке. По какому праву они требуют от нас выработку, что значит «выработка»? Мэр нашего городка дает выработку? Священник из нашей церкви дает выработку? Почему я должен производить столько, сколько они мне укажут, а не сколько я сам считаю возможным? Как они это определяют? Что я, станок? Даже стальной станок и тот портится, чего уж говорить о человеке. Кто и на каком основании может установить, сколько и как я должен работать?

Чертовски душный день. От сырости не зажигаются даже спички. Едва чиркнешь — желтая головка отлетает. Как тут прикуришь? Способ есть. Достаточно взять стальной диск и прижать его к шлифовальному кругу, как он тут же раскалится, и ты легко зажжешь сигарету.

К вечеру у меня трещит голова. Я чувствую себя опустошенным. Я как будто впал в детство, и в голове у меня вата. Пора уходить, а я все стою как вкопанный у станка. Смотрю на станок, буравлю глазами деталь. У нее весьма странная форма. Заготовку удерживают в зажимной муфте болты разного размера, шайбы, противовесы. Внезапно меня охватывает леденящее душу сомнение: хорошо ли я закрепил болты? Я бы не хотел, чтобы завтра утром, когда мой сменщик заступит на работу и пустит станок, заготовка из-за плохо закрепленного болта выскочила бы из зажимной муфты.