Оттепель

— Где работает твой муж?

— В «Нидерландском кредитном банке». Только, пожалуйста, не думай, что он сидит все время у окошка. Он выполняет финансовые операции. Конечно, он мечтал о другом, когда он был студентом. Он писал стихи, вообще его привлекала литература. Он и теперь иногда пишет театральные рецензии. Но жизнь — это жизнь… Я не могу пожаловаться, он прилично зарабатывает. Но если бы ты знал, какая у нас дороговизна! Ничего нельзя себе позволить… Впрочем, это неинтересно… Расскажи лучше, как ты живешь. За четыре дня я немного осмотрела Москву, но я совершенно не представляю, как выглядит город, где ты живешь. Когда я в Брюсселе посылала телеграмму, мне сначала сказали, что такого города вообще нет, потом нашли… Там много жителей?

— Не очень. Сто шестьдесят тысяч.

— Но это огромный город! Как Льеж… Ну и что ты там делаешь?

— Работаю на заводе. Я ведь инженер…

— Я знаю. Нас хотели вчера повезти на какой-то завод, у вас ведь промышленность на первом плане. Феликс говорит, что вы сделали огромные успехи. А я в этом ничего не понимаю. Когда я попала в Париже на завод Рено, я думала, что сойду с ума от шума. Меня затащил Феликс, он увлекается автомобилями. Мы купили осенью маленький «Ситроэн», поехали в Ниццу. Какая у тебя машина?

Евгений Владимирович хотел ответить, что у него нет машины и он не любит пользоваться заводской — предпочитает пройтись пешком, а если нужно в город, существуют автобусы, но он подумал: зачем говорить, она еще решит, что это от нашей бедности… Ему стало смешно: нашел перед кем дипломатию разводить!.. И, смеясь, он сказал:

— А у меня ноги. Еще крепкие… Вот ты на таких каблучках, наверно, и ста шагов не сделаешь. Рассмеялась и Мэри.

— Ты совершенно прав. Это дикая мода. Жизнь становится спортивной, а вдруг нужно ходить на каблуках Людовика Пятнадцатого… У тебя нет семьи?

— Нет.

— Почему?

— Не вышло.

Он невольно подумал о Вере, и улыбка счастья на минуту осветила его суровое лицо. Мэри сказала:

— Я тоже очень рада, что тебя увидала…

Ему стало стыдно: ведь это моя дочь, Машенька… Он ласково на нее поглядел. Ну, болтает вздор… Откуда я знаю, что она при этом думает?..

— Я глядел на твои фотографии и все гадал: какая ты, как тебе там?.. Ведь это от нас очень далеко… Хорошо, что ты веселая, увлекаешься своей работой…

— Ты, наверно, не думал, что твоя дочь станет художницей. Ты любишь живопись?

— Как будто люблю. Да я мало видел… Хорошо, что вы поедете в Ленинград, увидишь Эрмитаж…

— Феликс обожает фламандцев. А меня старые художники как-то не трогают: они показывают внешний мир, оболочку. Я мечтаю дать живописную мысль в полноте цвета. Это звучит глупо, и потом мне трудно об этом говорить по-русски: я не знаю терминов. Лучше я тебе покажу мои работы, хотя при таком освещении они проигрывают…

В правом углу холста Соколовский увидел спирали ядовито-зеленого цвета, в центре и слева на сиреневом фоне виднелись жирные оранжевые и синие пятна.

— Леперу понравилось, хотя это не в его манере — он любит заполнять динамическими формами всю плоскость, а, ты видишь, у меня в глубине мертвое пространство.

— Не понимаю, — хмурясь, сказал Соколовский, что ты хотела изобразить?

— Столкновение синего с оранжевым. Это как удар, а потом пустота… Ты не можешь себе представить, как трудно чисто живописными путями передать отчаяние!

Она сказала это с таким жаром, что Евгений Владимирович растерялся:

— Почему отчаяние?.. Ты говорила, что увлечена работой. С мужем живешь дружно. Молодая…

— Я не знаю, как тебе это объяснить… Мы, вероятно все воспринимаем иначе… Ты думаешь, что я бросила танцы, как меняют перчатки? Ничего подобного! Я не знаю, как себя найти… У меня есть знакомый писатель, он недавно сказал: «Отчаяние — это аттестат зрелости»… Но не будем об этом говорить. Лучше я тебе покажу другой холст. Ну, как?

— Я в этом ничего не понимаю… Хорошо, что ты увлекаешься работой, это главное…

Соколовский вдруг вспомнил письмо Володи. Человек понял, что сделал пакость. Я его могу обругать, выгнать. И все-таки он мне куда ближе, чем она. Даже не понимаю, как это может быть?..

Лицо Соколовского помрачнело, и Мэри, растерянная, сказала:

— Я вижу, что тебе противно. Скажи одно — ты меня не осуждаешь?

— Что ты! Как я могу тебя осуждать? Я откровенно сказал: не понимаю. Ты живешь в другом мире, тебе виднее, что ты должна делать. Я сейчас вспомнил, как ты плакала, когда тебя увозили, — было холодно, тебя хотели укутать потеплее, а ты не давалась…

Мэри неожиданно заплакала. Он перепугался:

— Я тебя обидел?

Она покачала головой, потом вытерла слезы, напудрилась и тихо сказала:

— Ты думаешь, я не чувствую, какие мы чужие? Я из-за этого все время болтаю, боюсь расплакаться…

Ему хотелось прижать ее к себе, сказать, что он часто думал о ней, утешить, — может быть, и правда, за веселым лицом скрывается настоящее горе? Он успел только шепнуть «Машенька», как дверь раскрылась.

— Это Феликс. Познакомьтесь… Ну, как было в театре? Мы пойдем вместе ужинать, хорошо? Я буду переводчицей…

Соколовский приглядывался к мужу Мэри. Кажется, приличный человек и серьезный. На финансиста не похож, я бы его принял скорее за скрипача. Волнистые волосы, галстук бабочкой, а глаза рассеянного человека, даже мечтателя…

Феликс рассказал, что смотрел «Вишневый сад», хотя он не понимает по-русски, пьеса его растрогала. Они поговорили о Чехове, о музыке, о старинных городах Фландрии.

— Вы не представляете себе, в какой обстановке мы живем! Прежде все говорили только о бомбе, подсчитывали — куда упадет, что исчезнет с лица земли. Теперь немного успокоились: разговоры о делах, о бумагах. На улицах повсюду рекламы. В газетах убийства и светские сплетни. Для меня искусство глоток свежего воздуха. С тех пор как я встретил Мэри, мне стало легче жить. Конечно, мы с ней часто спорим, у нас разные вкусы, но она необычайно чувствительна, как все русские. Жены моих сослуживцев — мещанки, а Мэри никогда не опускается до грязи жизни…

Он ее любит, подумал Соколовский, это хорошо. Чувствуется, что они живут дружно.

Евгений Владимирович спросил Феликса, какое впечатление произвела на него Москва.

— Трудно сразу ответить. Для нас здесь слишком много непонятного. Я ничего не имею против идеи. Когда я был студентом, я даже увлекался коммунизмом, но потом отошел от политики… Вы много сделали, я не представлял себе, что Москва — такой большой город. Мой покойный дядя когда-то работал в Екатеринославе, он мне рассказывал, что в России, кроме Петербурга, нет городов. Нам есть чему поучиться… Мне понравилось, что у вас в театрах полно, судя по виду, ходят и рабочие. У нас рабочие ходят только в кино. Мы говорили со студентами, они производят впечатление веселых, наверно, потому, что уверены в своем завтрашнем дне. Когда я был студентом, меня не покидала мысль: смогу ли я устроиться? Некоторые вещи мне показались странными: у вас, например, очень много народу и мало магазинов, купить трудно, да и выбор небольшой, особенно в одежде. Конечно, это пройдет, я ведь знаю, что вы пережили во время войны… Мне очень приятно, что моя жена русская. Кто знает, может быть, за вами будущее?

Мэри воскликнула:

— Конечно, будущее за ними! Посмотри на моего отца — вот тебе сильный человек. Он даже не попробовал меня распропагандировать, но я чувствую, что он настоящий фанатик, мне это нравится… — Она сказала по-русски Соколовскому: Я все время гляжу на публику. Не сердись, но это очень смешно: они танцуют вальс как наши бабушки…

Когда они встали, Феликс сказал Соколовскому, что завтра должен пойти в министерство внешней торговли и не сможет поехать с другими туристами в Загорск. Мэри не хочет ехать без него, говорит, что ее не интересуют монастыри. Может быть, Соколовский ей что-нибудь покажет?

На следующее утро, когда Евгений Владимирович пришел к Мэри, она сразу сказала: