Третья истина

Лулу же потихоньку, чтобы никто не заметил, пошла грустить в сад, вовсю ругая себя. Вместо того, чтобы расспросить его, где же он был и что интересного видел, она болтала всякую ерунду, предстала неумехой и неучем, да еще и разбудила его после тяжелой зимней дороги ни свет, ни заря. Одним словом, повела себя хуже и глупее всех. Она закуталась в платок и вышла на аллею перед домом. Рекс встретил ей радостным «а-гав». Припадая передними лапами к земле, звал играть. Она, глотая слезы, села прямо на снег, и потянула пса за ошейник. Рекс немедленно, с заливистым лаем повалил ее навзничь. У Лулу не было настроения резвиться, и она только отпихивала игриво взвизгивающую собаку. Наконец, Рекс отскочил. Она стала отряхивать снег. Рекс залаял еще громче и бешено завилял хвостом. Но подошедшего Виконта с ног сбить не попытался, а только носился вокруг, иногда подбегая и обнюхивая его сапоги.

– Для того ты будила меня посреди ночи, чтобы потом бросить на целый день? Дела я, спасибо тебе, переделал спозаранок.

Лулу виновато взглянула: распахнутая бекеша надета прямо на рубашку, соперничающую цветом со снегом вокруг, голова непокрыта, но лицо свежее, как будто никто и не будил его в ужасную рань. Чтобы что-то спросить, пока не придумала другого, она сказала:

– А почему Рекс на меня прыгает от радости, а на вас нет?

– Потому что позволяешь. Что за непочтительная радость?

С почтительной радостью было плохо не только у Рекса, и Лулу опустила голову, а Виконт, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Хорошо, что я глянул в окно. Мы же что-то искали в саду вчера. Нашли?

Повинуясь ходу своих мыслей, Лулу спросила:

– А если бы я жила просто, без каких-то скандалов, вам бы больше нравилось со мной говорить? Вы бы меня не ругали?

– Ругал? Ты имеешь в виду мое утреннее ворчание? Я шутил!

– Сначала шутили, а после прочтения письма стали ко мне плохо относиться. И за столом даже не посмотрели! – Лулу готова была заплакать, вдруг поняв, что ничего важнее в мире, чем его отношение, для нее нет.

–Ты как-то болезненно все воспринимаешь, – он повернулся к собаке. – Рекс! Хватит, набегался! Домой!. – Собака трусцой припустила к дому.

–А вечером я уезжаю….

–Все. Довольно об этом. Категорически. Тем более, не будем терять время. Пошли, поищем вчерашнюю потерю еще. Что это было?

– Снежная баба… Виконт! – она остановилась и, волнуясь, посмотрела на него. – Можно, я вам стихотворение расскажу? Только оно такое… взрослое…

Виконт засмеялся:

– С удовольствием послушаю! Давай, найдем подходящее случаю место.

В глубине сада он прислонился к дереву и кивнул Лулу:

– Я готов. А кто автор?

– Пушкин.

– О! Со «взрослыми» стихами Пушкина надо быть поосторожнее. Давай, попробуем, если остановлю – слушайся.

Лулу, не поднимая глаз, справляясь со смущением, начала произносить слова, поразившие ее своей красотой, непонятностью и созвучностью чему-то таящемуся глубоко-глубоко в душе. Обнаружив по приезде пустую комнату в мезонине, она стала искать в доме хоть что-то, напоминающее об ее хозяине. В руки попался томик, тот самый, черный с золотым тиснением, когда-то успокоивший ее и охранивший от неприятностей. И томик ответил на ее признательность, открывшись на изумительных строках:

– Храни меня, мой талисман,

Храни меня во дни гоненья,

Во дни раскаянья, волненья:

Ты в день печали был мне дан.

Не зная, что такое талисман ни по-русски, ни по-французски, Лулу вкладывала в это слово смысл высшей защиты, любви, заботы. Всего, что так остро переживала, что обрела совсем недавно, всего полтора года назад. И сейчас, произнося чудодейственные слова, она чувствовала, как держит ее на поверхности волнующегося океана, отводит сверкающие молнии чья-то сильная рука.

– Когда подымет океан

Вокруг меня валы ревучи,

Когда грозою грянут тучи,

Храни меня, мой талисман.

А «уединенье чуждых стран»? Разве она его не знает? Разве не в ее беспросветное одиночество вторгалась, спасая, чья-то добрая и могущественная воля? Храни меня, мой талисман…

И когда кажется, что все потеряно, никому не нужна, и надежда пропадает, разве не появляется всякий раз ее опора и хранитель? Не выводит из бед? Храни меня, мой талисман!

К концу стихотворения голос ее окреп, слезы, за которыми стояли не только стихи, но и близость нового расставания, выступили на глазах, но не выкатились, и тогда она, наконец, подняла взгляд на Виконта. Тот стоял, застыв, и слушал с таким напряженным выражением, какого Лулу у него не знала и не ожидала увидеть сейчас. Он смотрел на нее, как будто заметил что-то странное, даже пугающее. Сглотнув, она несколько нерешительно подошла. Ему не понравилось? Почему он ничего не говорит?

– Я еще никому не читала. Только вы это можете понять. А? Вы все-таки сердитесь из-за французского? Это же все-таки четверки, не двойки! – уверенность Лулу постепенно ослабевала и она замолкла.

Виконт пробормотал:

– Какие двойки? Какой французский? Ты это с детства помнишь? ОНА тебе читала? Да? Такой малютке…?

– Кто «она»?

– Елена Александровна! Ее глаза, ее голос. Ты же ее почти не знала, но такое совпадение в выборе, такое созвучие в чувствах, повторение интонаций… Невероятно...

Виконт подошел, присел на корточки, пригляделся к чему-то в ней. И вдруг поднял на руки. Теперь его лицо было совсем близко. Брови сведены, отчего между ними наметилась легкая складка, серьезный взгляд скользит по ее лбу и глазам. Она почувствовала абсолютно точно, что сейчас имеет на него полное и неоспоримое право, обхватила за шею и прижалась головой к его плечу. Он медленно, без слов пошел с ней по аллее и молчал довольно долго. День был удивительно тихий. Деревья склонились, придавленные большими белыми подушками. И когда на мгновение стихал скрип снега под его сапогами, оглушительный в этом безмолвии, Лулу казалось, что пухлые горы, словно вата, наваливаются ей на уши и обрывают все звуки.

Что-то тяжелое с шумом плюхнулось на ветку. Толстая встрепанная ворона сбросила на лицо Лулу целый ком снега. Она от неожиданности засмеялась и передернулась:

– Что, холодно? – задумчиво спросил Виконт.

– Нет, на меня снег свалился!

– Конечно, холодно, ты ведь у меня южанка, – он присел на какой-то сугроб и, поставив Лулу перед собой, смахнул снег с ее лица и попытался затянуть на ней платок.

– Почему я южанка? – изнемогая от преданности и признательности, возразила Лулу. – В Петербурге, по-видимости, еще холоднее!

– «По-видимости»! – он, наконец, улыбнулся.

– Я северянка, вот!– она распахнула пальто и движением головы скинула платок.

– Не надо ничего мне доказывать. Я ошибся. Признаю, – он еще раз ласково улыбнулся, снова запахнул ей пальто и тщательно завязал платок.

На этот раз засмеялась и Лулу:

– Виконт, а вы знаете, на чем сидите?

– Знаю. На сугробе.

– У меня на снежной бабе, а вы ее еще повидать собирались!

– Да, встреча оказалась фатальной. Для нее. Смотрины не состоялись!

– Не огорчайтесь, Виконт, я изготовлю еще. Эта была кривая и маленькая. Новую я сделаю побольше, но у меня, знаете, роста не хватает.

– Воспользуйся моим.

– Тоня мне дала метлу и ведро, чтобы надеть снежной бабе на голову,

– Снеговику. Ведро – головной убор не для дам.

– Моему снеговику и кастрюлька велика, как я измерила, – она, пыхтя, скатала один шар, положила на него другой, не больше арбуза, – вот видите, а голова будет еще меньше.

– Ты не так лепишь! Всему тебя учи! – он подошел к недоделанной бабе и безжалостно разбил в снежные комья.– Давай еще снега.

Громадная белая куча, метра два высотой была утрамбована ими до невероятной плотности, после чего стала неуклонно приобретать под уверенными руками Виконта формы мешковатого мужчины с бородой и выступающими дугами бровей. Ведро было закинуто мужчине на голову и оказалось несколько маловато – лихо село на макушку. Нос шариком выдавал некоторые пристрастия сходные с Пузыревскими. Метлу в снежных рукавицах он, тем не менее, держал грозно, наперевес.