Глубокое ущелье

— Но-но, поосторожней, Перване! Ударю, вспухнешь, что пчелами покусанный.

— Да за что? Разве не поклялись мы говорить правду, ничего не скрывая? Хопхоп так сказал! На мне вины нет! «Как ворон,— говорит,— налетит Чудар, как тигр, в стадо ворвется, в пасти своей принесет сладкий товар наш, не помяв, не испортив. И уложим мы Балкыз в постель бея нашего... А когда он дело свое сделает, шейхская дочь о чести своей вспомнит! Хоть и нелегко будет, но все равно скажет: «По своей воле пришла, сама». Клянусь верой — скажет! И правда, поклялся Хопхоп...

Алишар-бей повертелся, поежился и спрашивает: «А как потом в глаза глядеть Осман-бею?» — «Отрицание,— говорит Хопхоп,— крепость джигита. Скажешь, год уже мы с Балкыз друг в друге души не чаяли, потому тебе и во второй раз отказано было... Как он нас уличит, если девка у нас в гареме?» Вздохнул Алишар-бей, отдал Хопхопу поводья души своей. «Делай что хочешь, накажи тебя аллах!»— говорит... Послали Хаджану, а что толку? Дочку шейха, да еще в обители, никакие амулеты, ни талисманы, ни заговоры, ни колдовство не возьмут. Ничто ни помогло: ни драгоценные камни, ни золотые монеты, ни жемчужные ожерелья. Усомнилась Хаджана, уж не любит ли кого Балкыз? Выспрашивать стала. И что же? Оказалось, сохнет она по Кара Осману.

— Ай-ай-ай! Так я и знал, безмозглый Перване! Осман-бей, значит?

— Выходит так, нойон Чудар, Хаджана и говорит: «Ума ты решилась, что ли, девка? Какой же муж из пастушьего сына? От него несет, как от падали: потом, конским навозом да бараньей шкурой воняет». И что, думаешь, Балкыз ей ответила? «Ох, говорит, Хаджана, а что толку от нежных мулл, обходительных советников, умащенных розовой водой, от беев да султанских слуг, если от них и мужчиной не пахнет?»

— Ловко ответила! Да неужто, Перване, шейхская дочь такое сказала?

— Представь себе, Алишар-бей, как услышал, ум у него из головы выскочил, да и больше не вернулся. «Ах так! — говорит.— Ну, посмотрим, Балкыз, кто мужчина — настоящий бей или безродный туркмен?!» До сей поры все никак не решался силой ее взять. А теперь говорит: «Давай!» Среди ночи меня разбудил, к тебе послал. Вот такие-то у нас дела, братец Чудар. Помоги!

Чудар подумал. Решил, пришло время выказать свою дружбу. Принялся гадать, как быть да что делать.

Потягивая вино и поглядывая затуманившимися глазами на мальчишку-слугу, обсудили они дело со всех сторон. Оставалось найти человека, который не знал бы, что значит пойти против шейха Эдебали. Вспомнили о рыцаре Нотиусе Гладиусе и тюркском сотнике Уранхе. Обнялись, поцеловались и, довольные, захлопали себя по ляжкам.

Перване Субаши сказал, что они дадут чужакам триста алтынов. Сам он получит от Алишар-бея четыре сотни. Значит, положат в свой карман по пятьдесят алтынов каждый.

— Ну что, неплохо у меня голова работает? Недаром хожу в управителях?!

Алишар-бей, наместник сельджукского султана в Эскишехирском санджаке, взявшись рукой за черную бороду и заложив кулак за спину, метался из угла в угол по широкому, как двор, дивану, шлепая задниками домашних туфель, надетых на босу ногу. Под собольей шубой была на нем длинная шелковая рубаха, перепоясанная бухарским кушаком, из-за пояса торчала усыпанная камнями рукоять кривого алеппского кинжала — подарок султана Гияседдина Месуда Второго. На голове — шитая золотом тюбетейка. Вот уж много часов ждал он вести, будто от нее зависела жизнь, но весть запаздывала, и он тяжело дышал, обливаясь холодным потом. Чем сильнее разгорался в нем гнев, тем быстрее становились его шаги, тем быстрее метался он по залу.

— Чтоб тебя аллах наказал, проклятый Хопхоп! Что же это? — нетерпеливо произнес он. Остановившись, затаил дыхание, прислушался, подбежал к окну, пытаясь разглядеть кадия в наступающих сумерках.

— Вот мерзавец!..

От тяжелых шагов бея звенели стекла. Он взял с подноса на софе чашу с вином, залпом осушил ее. Пробормотал:

— К шайтану, что ли, провалился, шкура!

Сунул в рот очищенное яйцо, со злобой прожевал его, проглотил. И, словно в дверях стоял кадий, погрозил ему пальцем:

— Ну погоди у меня, Хопхоп! Погоди!

Высокого роста, огромный Алишар-бей походил на великана. Жесткая, как щетка, борода торчала во все стороны, отчего казалось, будто он всегда злится. Когда-то прославился Алишар в боях своей силой, бесстрашием и воинской сноровкой, за что и был пожалован в Эскишехирский санджак. Да и сейчас не каждый мог устоять против его сабли. Но за саблю он брался все реже и реже, норовистым боевым коням стал предпочитать иноходцев-мулов, а доблестным схваткам на поле брани — вино, которое, развалившись на пуховом миндере, вкушал из рук юных наложниц. Прежде хвастался он, что на стрельбищах пускает стрелу дальше всех. А после сорока стал хвалиться, что может в один присест умять целого ягненка и блюдо пахлавы да за одну ночь лишить невинности трех девственниц. Хотя в девяностые годы тринадцатого столетия на землях Сельджукского султаната почти все жили, давая и принимая мзду, Алишар был одним из тех переведшихся санджакских беев, которые о взятках и слышать не могли. Хватило бы власти да силы — извел бы и берущих и дающих под корень. Вот почему, пока не явился кадий Хопхоп, был он кругом в долгу как в шелку, а мастеровые Эскишехира уважали и любили своего бея. Не развались все прахом в державе Сельджуков, до самой смерти своей остался бы он достойным государевым слугой, кормящимся лишь законным доходом своим, с виду грозным, но в душе справедливым. И если б не пал в схватке, то постепенно поднялся бы до высших государственных чинов.

Но и сейчас, когда все рушилось, не слышно было, чтоб обижал он, грабил и притеснял народ. Долги были доказательством честности и давали ему полное право сетовать на ход дел в стране. Поскольку не был он мздоимцем, то благополучно избежал козней, стычек и вражды, со всеми обходился добром. Его чрезмерное пристрастие к женскому полу не простиралось до сей поры за порог селямлыка, и потому он с чистой совестью воевал с безнравственностью: в своем санджаке глаз не спускал с распутников, знал все, что они творят. И, выбрав момент, накрывал их на месте преступления — за пьянством, азартными играми, развратом и, не колеблясь, по обычаю огузов публично наказывал десятью палками. Бывало, прямо на базаре хватал за бороду потерявших стыд дервишей, что приставали к мальчикам, тряс их, как шелковицу, и при всем честном народе кричал: «Веди себя, как положено божьему человеку. Или проваливай, чтоб глаза мои тебя не видели, пока не велел, как с Джимри, шкуру содрать да соломой ее набить!» Не упускал случая защитить крестьян. «Землепашцы — верные и всегда готовые к услугам сыны державы,— часто повторял он.— Наш кровный долг — быть милостивыми, простирать над ними крылья своего покровительства. И тогда казна у нас будет богаче египетской».

Из уст в уста передавались рассказы о том, как повесил он на верблюжьем ярме одного из своих бейских верблюжатников, потравившего крестьянские посевы, как своей рукой чуть не до смерти забил воина, пустившего коня в крестьянское поле. «Разве так служат своему господину? — приговаривал Алишар-бей, воздавая должное провинившемуся.— Откуда в вас такое безбожие? Не хватает, что ли, моего харча?» Отобрал у него коня, поставил в бейские конюшни, своим клеймом заклеймил... «Не желаю я с черным пятном на лбу представать перед страшным судом, явиться пред око божье грешником»,— говаривал Алишар-бей. «Опять все обычаи позабыли, подлецы!» — поносил он взяточников. Прослышав о какой-либо пакости, взвивался: «Где ж, наконец, тот праведный джигит, что кликнет клич, станет водителем мусульман на путях истины!» Часто ссылался на мудрые слова предков: «Почитайте в книгах, поглядите, что стало с теми, кто шел на поводу у своры подлецов!» Но при всем том Алишар-бей был слишком прост, ни к чему всерьез не привязан. И потому не в силах был уследить за тем, чтобы одни слова его не расходились с другими, один поступок с другим. Некогда утверждал он: «Позор для бея, если на землях его разбойники водятся! Кончится это насилием над женами и бесчестьем!» При имени Чудароглу морщился, будто упоминали о свинье. Но после того, как в городе появился кадий Хопхоп и завел с Чудароглу незаконные делишки, с гордостью стал повторять его слова как свои собственные: «У нас граница рядом. Не пристало бею то и дело садиться в седло, собирать в поход подлецов наемников и гоняться за каждым вором да разбойником, ибо в ущерб это землепашцам. А крестьянина притеснишь, побежит с земли, невозделанной ее бросит. Мертвая земля не родит, упаси аллах, голод начнется. Государство — одно дело, разбойник — другое. Нет такого закона, чтобы тут же на коня и в погоню за ним. Да и видано ли, чтобы грабители долго жили? Настоящий бей, недаром сказано, за зайцем в арбе охотится».