Тайна святого Арсения

   - Как назовете ребенка? - спросил все еще неумытый и сияющий Шкурин.

   - Быть ему графу Бобринскому, - облегчившаяся и сердцем, и телом, удосужилась на шутку. - А имя еще придумаем.

   Пока муж вернулся во дворец, младенца уже везли в надежный тайник.

   Совсем по-другому сложилось из Понятовским. Граф Понятовский, который приглянулся ей на одном из балов, танцевал элегантно и умело, волна музыки плавно возносила ее с графом и опускала плавно - Понятовский, к тому же, был всегда остроумным, несколько смешным и неизменно веселым.

   Вечером Екатерина, тихонько крадучись, переоделась в мужской наряд и осторожно, на цыпочках, юркнула к черному входу дворца. Предварительно приготовленная карета Нарышкина, общего приятеля из Понятовским, стремительно рванула с места и унесла гремучей мостовой к помещению графа.

   Следующей ночью опять тайное путешествие покоями, вкрадчивая такая мимо молчаливых прислужников, которые отворачивались и предпочитали не видеть, потому что беды еще не оберешься, и опять карета гремит уснувшими полупустыми улицами.

   В конце концов, влюбленные перестали играть в кошки-мышки, Понятовский открыто уже встречался с Екатериной, впоследствии просто оставался ночевать в ее спальне в ораниембаумском дворце.

   Но однажды утром, как только он вышел из опочивальни, дорогу ему преградили гвардейцы.

   - Вы арестованы, - без предисловий и объяснений сообщили офицеры и потянули любовника в буцегарню.

   Чудом удалось уладить скандал, Екатерина родила от Понятовского дочку Анну, как две капли похожую на отца. Дитя оказалось болезненным, еле два годка протянуло и однажды ночью, тихо всхлипнув, отошло в лучший мир.

   Мать долго не горевала: новая страсть захватила ее сердце.

   ...Императрицу не слишком оскорбили на суде слова Арсения Мациевича о любовниках - что со старика возьмешь и что он вообще может знать о страсти любви. Другая обида ужалила ее, будто уголёк кто бросил за воротник, обида жгучая и непростительная.

   6

   Арсений попробовал было в перерыве упрекнуть себя, что не поберегся, но почему-то не смог. Не со злобы, не из мести, не из мелкого желания кого-то запугать говорил он горькие слова высоким душпастырям, ему так хотелось уберечь их от беды, предостеречь и предупредить. Потому что он действительно видел, словно наяву, как несли Гедеона в Псков прыткие весьма кони, так что даже гривы развевались на ветру; вдруг, что есть силы, извозчик останавливает их, и те кони чуть ли не дыбом становятся, а обмякший мгновенно Гедеон хватается за сердце. И видел Арсений, как в многолюдье каком-то Амвросия окружили разъяренные мужчины и женщины, в злобе шарпают обессиленного Амвросия, и нож хищно блеснул над ним... Как будто сквозь оконное стекло виделся Арсению огонь, языки пламени лижут камни, и лицо, так похожее на Мисаила, в том огне.

   Нет, он ничего не выдумал, он сказал лишь, что виделось, и от себя ни капли здесь не прибавил.

   Он просто хотел заступить собой дорогу, как заступают, раскинув руки, беспечному ребенку, который бежит и не видит бездну впереди себя, он умолял и просил - но напрасно все.

   А у Арсения не было чем заслонить их, кроме слова.

   Митрополит понимал, что будут значить для него сказанные им горькие слова на суде. И все же он не жалел и не упрекал себя, потому что неискренность и лукавство (отмалчивание тоже очень часто является лишь слабенькой одеждой этого) истинно рождены от лукавого. И эту слабенькую одежду Арсений не способен был примерять на себя, даже когда нависала над ним грозовой, синевато-налитой тучей смертельная опасность.

   Присягая в 1740 году малолетнему императору Ивану Антоновичу, он наотрез отказался присягать его матери-регентше. На грозные требования объяснить причину лишь ответил откровенно словами молитвы:

   - Признаю одно крещение на отпущение грехов...

   Мать-регентша была протестанткой.

   Плаха ожидала бы его тогда, если бы не случился переворот.

   Случилось Арсению, участнику второй Камчатской экспедиции Беринга, иметь дело со своим капитаном, упорным и упрямым, не признававшим наименьшего непослушания. В тот день они должны были выйти в плавание еще на рассвете, безоблачное небо благоволило, но какая-то неясная тревога охватила Арсения, что-то невидимое сдерживало его.

   - Не следует сейчас идти на воду, - сказал он капитану.

   Коренастый капитан взглянул на священника так, как на мелкую букашку, что неизвестно откуда взялась и только раздражает.

   - Кто здесь капитан? - переспросил тоном, после которого в экспедиции привычно ожидали взрыва безудержного гнева.

   - Вы не выйдете в плавание, по крайней мере, до полудня, - стал поперек трапа отец Арсений.

   В тишине, зловещей и затянутой, лишь слышалось легкое плескание волны о прибрежные камни.

   - Будешь мешать после полудня - застрелю, - побагровело и без того загоревшее капитанское лицо.

   Между тем через час на совершенно безоблачном небе, откуда ни возьмись, небольшая туча, на глазах она увеличивалась, надувалась, суровела, вот уже и полнеба затянулось, уже и неба не видно, порывистый ветер перерождался в бурю, которая со свистом и болезненным стоном становилась владычицей всеобъемлющей; взбудораженное и озлобленное небо будто бы упало на землю и ревело диковинным, неслыханным до сих пор зверем, а прибрежные камни грохотали как преджатвенный гром - казалось, в этом ужасном водовороте разве что самая маленькая травинка могла надеяться на спасение.

   В полдень буря, которая зародилась так внезапно, так же внезапно сначала присмирела, приутихла и совсем, наконец, умерла.

   Корабль действительно двинулся после полудня, и больше у священника экспедиции не случалось столкновений с капитаном.

   Уже будучи митрополитом Тобольским, столкнулся Арсений с теми, кто из властных верхушек горделиво смотрел на душпастырское дело и со всех сил старался, чтобы духовные лица угодливо кивали на каждое движение мизинца чиновников. В последний день февраля 1742 года, когда прочитали указ нового митрополита, у представителей власти сибирской глаза стали круглы, словно блюдца. Такого еще не было, как распорядился Арсений: "чтобы священно-, церковнослужители отнюдь не смели обращаться в светские суды помимо своего епископа, под опасением низвержения по 11 правилу Антиохийского собора".

   Выстояло христианство, думалось митрополиту, когда апостолов истязали, распинали, когда мучеников веры бросали в клетку со львами, которые ревели от голода и жадно облизывались, ожидая жертву, вот и сейчас должно выстоять и сохранить неподчинение земной грешной власти. В ответ на жалобы сановников в июне того же года свои слова митрополит подтверждает новым циркуляром, чтобы уберечь душпастырей: митрополит "повелел, чтобы никто из духовных лиц без позволения своей духовной команды никаких от светской команды присылаемых указов не слушали, и ежели кто от светских командиров без сношения с духовной командой дерзнет кого из духовных лиц насильственно к суду своему привлекать, или в свидетельстве каком спрашивать, и указы какие без сношения с духовной командой духовным лицам от себя посылать, то таковым присылать обстоятельные письменные протесты вскорости...".

   Менялись иерархи на тобольской кафедре, еще весен с двадцать приходили на промерзлую сибирскую землю, а указ митрополита Арсения был невидимой обороной здешнего духовенства.

   ...Гремели оркестры, взблескивало солнце на трубах музыкантов, на орденах и украшениях придворной свиты, которая собралась со всей империи, падали цветы под ноги императрицы - праздновали коронацию новой владычицы Елизаветы.