Тайна святого Арсения

   По поводу ожидаемой свободы пригласили Петра ІІІ на трапезу. Все шутили, смеялись, между тем камердинера Брессана вытолкали за дверь, а Орлов незаметно для императора в бокал подлил заготовленный предварительно доверенным врачом яд.

   После первого бокала налили во второй раз, но немилосердная внезапная боль подтолкнула Петра ІІІ к догадке.

   - Мало того, что мне мешали вступить на шведский трон и украли у меня русскую корону, - произнёс император, едва сдерживая судороги. - У меня еще хотят забрать в придачу жизнь.

   Играть в прятки дальше уже не понадобилось: на императора набросились вместе и стали душить подушкой. Тот отбивался отчаянно, но силу неумолимо отбирал яд. Сообразительный Баратынский из салфеток сделал петлю и накинул на шею императора. Петр Федорович силился вырваться, но уже напрасно, его крепко схватили за руки и ноги, а сержант гвардии Энгельгардт затянул петлю на шее.

   Тело императора дернулось несколько раз, сопротивляясь смерти, и мгновенно обмякло, и затихло навек.

   - Коней! - крикнул Орлов, налил себе еще полный бокал и на сером и грязноватом листке бумаги, который подвернулся под руку, стал быстро писать: "Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось. Не поверишь верному своему рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка, готовь итить на смерть. Но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руку на Государя - но, Государыня, свершилась беда, мы были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором, не сумели мы разнять, а его уже не стало, сами не помним, что делали, но все до единого виноваты - достойны казни, помилуй меня хоть для брата; повинную тебе принес и разыскивать нечего - прости или прикажи скорее окончить, свет не мил, прогневали тебя и погубили души навек!".

   В тот же день государыня Екатерина, как писал современник событий, секретарь французского посланника Рюльер, садилась за стол со своими приближенными "в отменной веселости". Среди оживлённой беседы вдруг вбегает Орлов: растрепанный, вспотевший и запыленный, в разорванной почему-то одежде. Государыня, увидев его, молча встала и пошла в кабинет, куда и направился Орлов. Через несколько минут был призван также граф Панин.

   - Государь умер. Как известить об этом народ? - без предисловий спросила Екатерина.

   - Нужно переждать ночь, - после размышления ответил граф, не очень удивлённый, судя по его невозмутимому лицу. - Только утром.

   Все вернулись на места, и обед длился так же оживлённо и весело.

   А утром столицу всколыхнула грустная новость - его Величество император Петр ІІІ умер, как сообщалось, от "геморроидальной колики".

   Графа Орлова брала желтая и раздражительная злоба на Арсения Мациевича не только за то, что вслух выдал тайну недавнего изменения хозяев престола, а злоба, желтая и жгучая, даже сыпь какая-то на теле появилась, переполняла больше всего на человеческую неблагодарность. Он с братом головы свои мог положить, если бы по-другому жизнь вывернулась - у императора Петра свои сторонники не дремали. Петр таки успел ликвидироватьтакую нужную для трона Тайную Канцелярию (слава Богу, императрица восстановила, только имя предоставив новое - Тайная экспедиция), позволил за границу выезжать свободно, суд гласный обещался (но дудки, не успел) завести... Всякое случиться могло, и тогда бы голова его и брата, отскочив от топора палача, катилась бы, подпрыгивая и брызгая еще не загустевшей кровью, под крики и восхищённое улюлюканье к ногам жаждущих зрелищ зевак.

   ...В коротком перерыве суда Орлов холодным, как водокрещенский лед, голосом только и сказал императрице:

   - Он сам себя лишил права жизни.

   - Там он Димитрию говорил о языке, - Глебов крутнул головой, ослабляя воротничок, потому что стал тот почему-то тесноватым. - Но если его собственный язык способен будет хотя бы шевелиться, то еще и не такое наговорит...

   Императрица молчала - жизнь научила ее быть весьма осмотрительной. Она, наконец, хотела опомниться, приобрести хотя бы какое-то душевное равновесие, потому что сердце еще бухало в груди от перенапряжения, и в висках шумело, будто затяжной за окном тоскливый дождь...

   5

   Императрица Екатерина не обиделась на митрополита за "любовников", разве что где-то в душе сама себе горделиво улыбнулась - такое наслаждение и блаженство старому Мациевичу уже даже и не приснится... Она даже на маковое зернышко не могла винить себя, что ее отношения с мужем так изменило неумолимое время. Вспыхнувшая любовь в ранней юности согревала обоих, от пламени той любви весь мир казался розовым, и такой же розовой виделась даль лет - когда заболела, то Петр не плакал, а быстрее рыдал, не кроясь ни от кого и по-детски размазывая ладонью на лице слезы. Со временем любовь заменила обычная дружба, которая переросла незримо в безразличие, впоследствии в настороженность, еще впоследствии потянуло к чужим мужчинам, как после долгого употребления пресного и постного, захотелось ей до невозможности ароматного, нежного, просто тающего во рту, жаркого.

   От Григория Орлова забеременела врасплох, почему-то не подозревая, что понесла, а когда поняла, то уже было поздно. Беременность легко и непринужденно скрывалась под пышными платьями и причудливыми кружевами и выкрутасами придворных нарядов. А когда взяли первые схватки, то хуже боли терзало разоблачение.

   Ей повезло, первые крики услышал лишь верный слуга Василий Шкурин, для которого беременность не составляла тайну; по глазам Екатерины он все понял, потому что не только отзвук потуг, которые корчили тело, усмотрел,- в первую очередь, засветился в глазах и все сильнее становился испуг, мгновенно перерастающий в страх загнанного животного, непосильный такой, неподъемный до немощи страх.

   - Не пугайтесь... Все будет хорошо, я все сделаю, - неожиданная выдумка пришла в голову Шкурину, и он метнулся к двери. - Я все сделаю, - закинул уже из порога, - может, меня и не забудете...

   Екатерина и ведать не могла, куда так прытко погнал слуга, ей уже было все безразлично - боль схваток чередовалась с не менее жгучей в изможденной душе болью ужасной и недалекой такой уже будущности. Неумолимо надвигалась катастрофа всей ее жизни: муж, с его характером, быстрее всего пострижет ее в монахини, ребенка бросят в тюрьму, как уже бросили Ивана Антоновича, Гришка ее, милый и любимый Орлов, наверное, будет казнен. И опять вздрагивает тело в схватках, крутит немилосердной судорогой, и еле, из последней силы удается в себе задушить крик роженицы.

   И вдруг в окнах сверкнуло, отсвет красный замигал оконными стеклами, и Екатерина выглянула на непонятное сияние.

   Горел дом камер-лакея Шкурина, который не так уж и далеко был от дворца. Огонь выхватывался из окон, поднимался стремительно вверх, словно пробуя раз и во второй раз лизнуть крышу, и вот полностью все здание полыхало, потрескивало и сыпало сердитыми искрами в небо...

   В соседних покоях поднялся тревожный гул, все выбегали, одни спешили для спасения, другие просто из любопытства, и никому не было дела до неё - муж тоже поспешил на пожар, потому что из-за такого огня пол-Петербурга могло испепелиться.

   А вскоре на пороге опять появился Василий Шкурин.

   "Вон куда погнал он, - радостная догадка, которая снимала камень с души, промелькнула молнией у роженицы. - Камер-лакей поджег свой дом".

   - Все хорошо, - на чумазом от сажи лице светились в улыбке зубы. - Теперь я бездомен...

   Родильница, к счастью, освободилась быстро, младенца, хлюпая едва теплой водой, обмыли и завернули в бобровую шубу.